В этом году меня, как, впрочем, и десятки тысяч учителей по всей стране, обязали участвовать в организации ЕГЭ. Первый и последний раз я участвовала в этом священнодействии в 1997 году, когда оно ещё называлось централизованным тестированием и выглядело белым и пушистым.
Двадцать лет я наблюдала за процессом со стороны, и мне есть что вспомнить. Как пострадала от несовершенства процедуры дочь любимой подруги, поступавшая в мединститут в 2009 году, когда результаты ЕГЭ стали единственным основанием для приёма. Как хлынули в вузы абитуриенты с купленными стобалльными результатами. Как гуляли по сети краденые варианты. И как я переживала за лучшего своего ученика, который, будучи двукратным призёром международной олимпиады, имел все шансы не попасть в вуз из-за ужесточения требований по русскому, неродному для него, языку.
Много лет от почётной обязанности меня спасало то обстоятельство, что в официальных списках я фигурирую по основной должности - как педагог дополнительного образования. Но в этом году Большой Брат распорядился загребать всех, включая физкультурников, трудовичек и библиотекарей. И вот я влилась в стройные ряды рядовых экзаменационного фронта, отличаясь, однако, от прочих бойцов свежим взглядом на процесс.
Так вот, приключившаяся с новобранцем история настолько показательна, что я просто не имею права утаить её от общественности. Речь пойдёт о том, что почти всегда остаётся за кадром. Об уме, чести и совести по другую сторону служебного входа. О том, как повлияло введение ЕГЭ на нравственное здоровье учителей.
На днях на экзамене меня (кандидата педнаук, на счету которого шесть международников) публично отчитывали за чужие ошибки, видеокамерой пугали и грозились наказать рублём. Последнее особенно умилило; вы только представьте: наказать рублём человека, который няне, сидящей с ребёнком, пока мама на ЕГЭ дежурит, платит заведомо больше, чем сам за это дежурство получит.
Видеокамерой меня тоже испугать сложно: приглашения на телевидение я получаю регулярно, а недавно корреспонденты в школу приезжали. Вот, собственно, передача московского образовательного канала; мои друзья порадуются за меня, посмотрев фрагменты от 11:00 до 12:30 и от 13:45 до 15:45.
Итак, в чём, собственно, я проштрафилась?
Начать придётся c начала - с подготовки к проведению ЕГЭ. Да-да, к работе на ЕГЭ учителей готовят, причём отрывая от уроков и других текущих обязанностей, что уже, в сущности, абсурд. Сначала московских учителей обязали пройти экспресс-курс дистанционно, выучить все инструкции. Затем прямо в рабочее время вызвали на экзамен по проведению экзамена, дабы будущие организаторы всё прочувствовали на собственной шкуре. Тысячи людей являются по адресам пунктов приёма экзамена, им дают регистрационные бланки, как на ЕГЭ, и тест, который нужно выполнить за ограниченное время. Двоечников, не осознавших серьёзность момента и не выучивших инструкции, вызывали в «резервный день» на пересдачу. Бедная наша библиотекарша, сломавшая зимой ногу, так и ковыляла с костылём на экзамен дважды. Я тест благополучно сдала, но как жалко было времени было перед всеросом, куда я готовила десятерых(!) участников...
Назначили меня организатором на ЕГЭ по английскому языку, устная часть. В процедурном отношении устный экзамен по языку в формате ЕГЭ особенно сложен, и его организаторов готовили особо. А именно: помимо экзамена по стандартным инструкциям нас ещё вызывали на «практическую часть» - на репетицию экзамена. В рабочее, естественно, время. По средам я работаю в области и, опасаясь опоздать, я на эту репетицию в Москву ехала на такси (это больше тысячи рублей). Успела. Выслушала все инструктажи, побывала в роли ребёнка и даже все задания демо-версии выполнила.
В общем, будучи человеком добросовестным, готовилась я, как положено. Проблема в том, что к абсурду подготовиться нельзя.
***
Итак, 10 июня, мне было велено явиться к 7:50 в школу, расположенную в центре Москвы. Это означает, что я встаю в пять утра, еду в электричке стоя, а ребёнком занимается няня. Отнюдь не бесплатно.
В восемь часов мы прослушали инструктаж. Процедура ЕГЭ типовая, но устный иностранный язык имеет свои особенности. Стандартная процедура выглядит так: учеников рассаживают по классам, в их присутствии под камерами вскрывают пакет с экзаменационными материалами, ученики заполняют регистрационные бланки и выполняют задания. Уходя, они расписываются в ведомости, а дежурные учителя под камерой все бланки пересчитывают, протокол заполняют и пакеты запечатывают. Все нештатные ситуации протокол предусматривает: должны ставиться отметки в случае неявки на экзамен, замены комплекта, выдачи дополнительных бланков, удаления ученика с экзамена, прекращения экзамена по состоянию здоровья, подачи учеником апелляции. Строго запрещены две вещи: вынос материалов из аудитории и выход из неё учеников (кроме как в туалет под конвоем).
Процедура очень затратная, особенно в случае устного экзамена. В экзамене для примерно семидесяти школьников задействованы не меньше пятидесяти взрослых: тридцать человек дежурят в аудиториях, десять в коридоре, пять технических специалистов, дежурные представители администрации школы, вахтёр, охранник с металлоискателем, медсестра...
Дело в том, что устный экзамен проводится в двух аудиториях. Сначала ученики группой слушают инструктаж и заполняют регистрационные бланки, а потом по двое переходят в другую аудиторию, оборудованную компьютером с загруженной программой экзамена, в ходе которого речь ученика записывается на диск. Диски индивидуальные: пакеты с ними вскрывают под камерой, диски загружают для каждого экзаменующегося отдельно, а потом упаковывают их обратно в пакеты и опечатывают. Как вы могли заметить, вскрываются экзаменационные материалы во второй аудитории, а ученики при этом находятся в первой. Но, поскольку в присутствии учеников положено вскрыть некий пакет, торжественно вскрывают ...пластиковую упаковку с регистрационными бланками, никакой информации о заданиях не содержащими.
Это абсурд, но хотя бы безвредный. Хуже обстоит дело с заполнением протокола. Протокол заполняется в первой аудитории, куда ученик после экзамена уже не возвращается. То есть организатор в первой аудитории берёт с ребёнка подпись не только о том, что ребёнок получил на руки экзаменационные материалы (чего не было), но и том, что ребёнок благополучно завершил экзамен и не подал апелляцию (!) - до того, как собственно экзамен начался.
И вот на эту странную процедуру и обратила внимание моя напарница - энергичная женщина лет пятидесяти. В массе учителей всякое можно встретить, но тут я невольно залюбовалась: она чётко распределила наши обязанности, прекрасно общалась с детьми, подбадривала их и ко всем была внимательна. Улучив момент, я поинтересовалась, откуда моя коллега. Догадка подтвердилась: прозвучал номер школы, которая так же известна, как и моя.
Дети в стрессовой ситуации ведут себя по-разному: один спокойно листает предложенную литературу на английском языке, другой сидит с отсутствующим видом, третий всю инструкцию разрисовал абстрактной графикой. Одна девочка принесла аж четыре ручки, ни одна из которых не писала. Другая провела в туалете всё дозволенное время до начала инструктажа и потом попросилась выйти ещё раз. Всякий адекватный учитель в такой ситуации будет заниматься детьми, а не бумагами. Но, как оказалось, от нас требовалась отнюдь не адекватность.
Когда за первыми двумя парами экзаменующихся пришли, моя напарница, отвечавшая, как старшая, за протокол, обратила внимание, что подпись с ребёнка берётся раньше, чем он реально получит задание, выполнит его и примет решение об апелляции. Она посоветовалась со мной, и мы пришли к выводу, что нам, возможно, выдали не тот бланк протокола. Мы позвали начальницу, но за это время четверо учеников ушли отвечать, не расписавшись. Так мы прогневали госпожу Н. в первый раз: нелепая процедура оказалась правильной, и четверых учеников пришлось вести обратно после экзамена, а это ужасное нарушение: вдруг они расскажут оставшимся содержание задания. На самом деле варианты у всех разные, но низ-зя, вон камера.
Экзамен продолжался, и вскоре наличие у нас здравого смысла подвело нас ещё раз. Учеников к нам распределили мало, всего тринадцать, и один к началу экзамена не появился. Напарница моя обратила внимание, что несколько ребят из одного с ним класса, и спросила, придёт ли он. Ребята подтвердили, что его не было в группе, которую централизованно привели из школы и что он передумал английский сдавать. (Обычное дело: заявки на ЕГЭ собирают в марте, и многие, не определившись с вузом, пишут заявки «с запасом»). Действуя по инструкции, мы передвинули очередь, отправили отвечать три четвёрки учеников и освободились раньше других организаторов. В четверть двенадцатого мы принесли начальнице протокол с двенадцатью подписями - и снова были отчитаны, как последние двоечники. Раз ученик есть в нашем списке, мы обязаны его ждать ещё полчаса - вдруг придёт. «Но мы спросили ребят, посмотрите список отказников, учитель ведь его утром принёс», - возражает напарница. Но списка отказников в штабе почему-то нет(!). Пожав плечами, мы отправляемся досиживать ещё полчаса - ученик не появляется.
Особого значения этим мелким неприятностям мы с коллегой не придаём. Ввиду затратности устный экзамен проводится в два потока, и на следующий день мы снова работаем в том же пункте. Суббота, 11 июня, я опять встаю в пять утра, няню приглашаю к шести, еду туда-обратно под проливным дождём... Напарница моя разжалована в помощницы, в качестве старшей в аудиторию приходит бледная измученная особа лет тридцати. Она исполняет все инструкции с точностью до запятой. Я же опять проштрафилась: двоих учеников на момент начала инструктажа в аудитории нет, и я задерживаюсь внизу, узнавая у дежурящих на входе коллег, нет ли этих фамилий в списке отказников, который сопровождающие учителя именно им и предъявляют. Ничего страшного в моём отсутствии нет, в коридоре есть резервный дежурный, но замечание мне делают. (На самом деле второй дежурный в аудитории, где ученики не выполняют заданий, вообще не нужен, но низ-зя, вон камера). Отправив последнего ученика отвечать, бледная девица торжественно зачитывает на камеру полный протокол. На сей раз учеников было много, и мы по окончании экзамена ещё довольно долго стоим в очереди в штаб.
В штабе не только сдают протоколы и запечатанные конверты. Ещё там получают ведомость на оплату, где начальница проставляет число отработанных часов; эту бумагу потом нужно отдать своей табельщице. Так вот, всем пишут по 4 часа за каждый из двух дней, а нам со старшей коллегой за пятницу ставят 3. На самом деле в субботу я отработала четыре с половиной часа и в пятницу четыре. Спорить я считаю ниже своего достоинства, вдобавок дома ребёнок с няней на почасовой оплате. Однако старшая моя коллега решает напомнить начальнице арифметику: вчера от 7:50, когда, исполняя инструкцию, мы были на месте, до 11-45, когда подтвердилась неявка тринадцатого ученика, прошло четыре часа, извольте исправить. Начальница, однако, стоит на своём: вы плохо работали, инструкций не читали, то-сё нарушили (вот я вас рублём и наказываю). И у меня, сидящей рядом, простой выбор - промолчать или не промолчать. Точнее, выбора у меня нет - ведь только я могу свидетельствовать о том, что моя коллега работала хорошо. Что все дети были встречены, проинструктированы, подбодрены. Что инструкции моя напарница читала - причём читала достаточно внимательно, чтобы заметить абсурдность некоторых пунктов. Что в штабе не было списка отказников. Что мы дожидались опоздавшего положенное время.
Пока я всё это излагаю, ожидающие своей очереди коллеги тоже не молчат. Один рассказывает, что там-то и там-то всем засчитывали по 8 часов за каждый экзамен, независимо от реальной продолжительности - нам что, с этими четырьмя часами теперь на работу ехать, что ли? Другой напоминает, что сегодня суббота, которая в летнее время является у учителей выходным и должна быть оплачена в двойном размере.
В самом деле: всё, что касалось детей, было сделано хорошо; ни малейших нареканий быть не должно. И это главное. Но вместо слов благодарности мы слышим упрёки, вместо положенной оплаты наблюдаем самодурство и крохоборство.
Увидев, что винтики вот-вот вспомнят, что они люди, поставленный распоряжаться ими болтик решает призвать на помощь Большого Брата. Госпожа Н. дописывает нам по 0,5 часа, поворачивается в сторону и громко заявляет: «Говорю на камеру: такая-то и такая-то нарушили инструкцию». Сие действо имеет одну цель - публично нас унизить. В каждом из нескольких тысяч пунктов проведения ЕГЭ работают по нескольку десятков камер, и просматривать эти записи будут только в случае поступления жалоб из конкретного пункта. Записан был весь разговор, и в случае реального расследования попадёт в первую очередь самой начальнице. Но оставить безнаказанным моё прегрешение болтик не может. В глазах прислужницы Большого Брата я совершила святотатство - отказалась свидетельствовать против коллеги. Вот тут-то я и понимаю, зачем в аудитории, где не выполняют заданий, было двое дежурных - чтобы один сексотил за другим.
Я снова оказываюсь перед выбором. Я могу ответить симметрично, и мало ей не покажется. Мне достаточно представиться той же камере, перечислить подготовленных мной победителей и призёров всероссийской и международной олимпиад, заявить о несогласии с оплатой и порвать эту ведомость на глазах у двух десятков свидетелей. Коллега сделает то же самое; к протесту наверняка присоединится ещё кто-нибудь, и неприятности госпоже Н. гарантированы. Не Большой Брат, так сарафанное радио. Но меня останавливают те же соображения, которые побудили действовать несколько минут назад.
Если я отвечу унижением на унижение, это будет означать, что Большой Брат победил. Потому что не эта конкретная усталая пожилая женщина заставила меня выполнять много часов бессмысленной работы фактически бесплатно. Её, отработавшую в образовании всю жизнь, тоже заставляют. Бессмысленной работы у неё ещё больше, чем у меня. Её выдрессировали до того, что она людей вокруг не видит. Попытка наказать кого-то вычетом трёхсот рублей означает, что она бедна. Кто знает, что там на кону - премия, пенсия... Я ограничиваюсь тем, что заявляю на камеру, что ни в чём не виновата.
В коридоре моя напарница просит прощения за то, что доставила мне неприятности. Полноте, коллега, я не упрекну учителя в наличии у него здравого смысла и чувства собственного достоинства. Большой Брат только этого и ждёт. Подавать жалобу на госпожу Н., по обоюдному решению, мы не будем.
Так завершилась эта незначительная, в сущности, история. Подобные происшествия происходят десятками на каждом экзамене. Она не стоила бы того, чтобы пересказывать её здесь, если бы в нескольких минутах, как в капле воды, не отразилась бы унизительная сущность взлелеянной за двадцать лет школьной бюрократии, угрожающей нравственному здоровью тех, кто должен быть образцом для подрастающего поколения.
ЕГЭ унизителен по своей сути. Он подразумевает, что школа не может хорошо учить без внешнего контроля. Он подразумевает, что учитель не способен объективно оценки ставить.
ЕГЭ унизителен по процедуре. На экзамен собирают, как винтиков, учителей с таким условием, чтобы ни один не преподавал сдаваемый предмет, не работал в школе, где проводится экзамен и не учил ни одного из экзаменующихся. Руководитель пункта сдачи ЕГЭ тоже должен быть посторонним этой школе и этим учителям человеком. Металлоискателем обыскивают и телефоны отбирают не только у учеников, но и учителей.
Сторонники ЕГЭ твердят, что он делает невозможным коррупцию и прочие человеческие факторы, а результаты, по мере усовершенствования процедуры экзамена, становятся всё более объективными. И невдомёк им, что вот-вот оценивать станет нечего. Человеческий фактор можно исключить только вместе с людьми; когда в школе останутся одни винтики, ни учить, ни воспитывать она не сможет.
Творческое отношение к знанию могут воспитать только свободные люди. Свободу, в отличие от экзамена, симулировать нельзя.