© Т.Щукин
Любая деятельность устроена таким образом, что она и начинается и заканчивается в человеческой голове: деятельности предшествует план, а завершается она только после того, как сделанная вещь (или поступок) будет «утверждена» оценивающим разумом. Это касается даже самых простых действий вроде ходьбы или рубки дров. Что говорить о таком сугубо интеллектуальном процессе, как научная работа с первоисточником. Очевидно, что есть какие-то принципы, которые не зависят ни от той научной сферы, в которой работает исследователь, ни от конкретного содержания первоисточника. Каковы же эти принципы?
Во-первых, нельзя воспринимать самого себя как робота, не подверженного субъективным установкам, иллюзиям, расхожим стереотипам, а также всевозможным влияниям различных авторитетов (от букваря до научного руководителя). Надо отдавать себе отчет, что ни один человек не способен воспринимать информацию, не преломляя ее через некую систему кривых зеркал, где зеркала - собственные предубеждения. Научное сознание отличается от ненаучного не тем, что первое не обусловлено никакими предрассудками, а второе обусловлено. В идеале это, конечно, так, но идеал он потому и идеал, что ему не соответствует никакой реальный объект в опыте. В действительности, особенностью научного подхода к тексту является не объективность, а сознание необходимости быть объективным и стремление к ней. Какие же ментальные препятствия стоят на пути научного познания? Проще всего, их разделить на личные и общественные, то есть на те, что связаны с личной биографией исследователя, и те, что относятся к духовному климату его эпохи или с теми или иными историческими обстоятельствами.
Механизм того, как те или иные обстоятельства биографии влияют на научное исследование можно проследить, например, на творчестве Юрия Сергеевича Перепелкина, блестящего специалиста по «Солнцепоклонническому перевороту» в Египте. Детство и юность его пришлись на царское время, а становление научных взглядов – на сталинскую эпоху. К советской действительности он относился с затаенным отвращением и образ фараона Эхнатона, несмотря на то, что он ученый базировался на дотошнейшем анализе источников, очень напоминал Сталина, а фараоноцентричное богословие Аменхотепа IV – культ личности Великого Кормчего. И этот случай совсем не редкость в научном мире.
Гораздо чаще ученые оставляют в интерпретации материала куда более низменные черты своего характера: например, национальные, культурные иди религиозные предрассудки. Например, католические и протестантские ученые до последнего времени игнорировали развитие философии в Византии, хотя процесс этот не менее содержателен и интересен, чем в случае латинского запада.
Нет смысла перечислять все факторы общественной, политической и даже экономической жизни той или иной эпохи, которые могут повлиять на оценку историка. Надо только смириться с тем, что влияние это неизбежно. Однако само осознание этого влияния уже свидетельствует в пользу того, что научная оценка не всецело этим влиянием детерминирована.
И отсюда вытекает второй принцип работы с первоисточником: человек в любую эпоху может понять любого другого человека, при каких бы исторических обстоятельствах он не жил. Точно также как факт, содержащийся в первоисточнике, не зависит от субъективности того, кто этот факт сообщает, а значит, рано ли поздно может быть очищен от наслоений, исследователь может освободиться от своих предрассудков и «прорваться» к истине факта. Доказательств этому масса. Уже в XIX веке появилось осознание того, что каждая культура – это некий уникальный организм и что нельзя подходить к ее изучению со своими мерками. Прежде всего, конечно, речь идет о том, чтобы европеец не навязывал своих схем не только древнеегипетской или китайской, но и античной культуре. Однако очень быстро от концепции «непроницаемости» одного менталитета для другого научный мир пришел к тому, что хотя каждый культурный организм структурно уникален, простейшие элементы каждой из структур – одни и те же. Благодаря этому сохраняется и индивидуальность и познаваемость другого. Самый простой пример здесь – феномен языка. Как говорил один из моих преподавателей: «Нет ни одной категории, которая бы присутствовала во всех языках». Например, в современном английском отсутствует категория рода и почти атрофировалась категория падежа, а в русском – нет категории одушевленности существительного. Однако сами по себе категории как элементы языковой структуры являются универсальными и значит соответствуют неким понятиям. Проще говоря, даже если мы не имеем никакого аналога для того ли иного объекта в нашем опыте, мы можем описать его, перегруппировав те или иные элементарные представления о действительности. Например, в тот период, когда история философии проходила «алхимическую» стадию развития (XVII-XVIII вв.) платоновские идеи трактовались учеными как некие абстрактные понятия, которые почему-то оторваны от сознания и перенесены в небесные сферы. Теперь такая трактовка забыта как недоразумение. Все понимают, что ля античного сознания не существует представления о познающем субъекте, как о чем-то оторванном от реальности «объективного мира», а значит и идея не может быть только «логической» или только «онтологической». Само же это понимание пришло к европейцам только потому, что у них есть представление как о феномене сознания, так и о феномене бытия, и они смогли представить себе философскую систему, в которой этого противопоставления в новоевропейском смысле не было вообще…
Говорим, говорим, а до работы с источниками так и не добрались. Что ж, за то мы увидели, какие идеи лежат в основе этой работы: во-первых, это настороженное отношение к своему сознанию, которое нужно чистить как механические часы и настраивать как инструмент, а, во-вторых, уважение к нему же, способному проникнуть не только в космос и преисподнюю, но и в душу другого человека, отразившуюся в том или ином тексте. А до конкретных практических навыков мы доберемся в следующей заметке.
Прим. ред. На сайте компании «Роботрон» этой «следующей заметки» нет. Очевидно, автор не осуществил свой замысел.
