Летнее утро
Настало голодное время. Мы давно обменяли на картошку два стула, комод и гардероб с зеркалом. Дома пусто, тоскливо… Я без толку слоняюсь по комнатам. Отец придумал мне обидное прозвище:
- Эй, министр без портфеля! Принеси крапивы!
Обжигая пальцы, я рву злые стебли. Мать варит из них суп. Пробуя и отплёвываясь, она ворчит:
- В художники ему захотелось, в маляры!.. Вот и сиди теперь. А пошёл бы к сапожнику в ученики - по деревням ходил бы, каблуки там, набойки, стельки, я знаю!.. Хлеба приносил бы…
- Или портным! - подхватывает отец. - «Духовный и статский портной». Чем плохо?
Я убегаю к своему учителю, знаменитому живописцу вывесок Ефиму Заку. Его замечательные вывески украшают наши узкие улицы.
Заку тоже приходится туго. Его жена ноет, точь-в-точь как моя мать:
- Люди достают хлеба, люди достают муку, а меня бог наказал! Ну, что ты лежишь, как султан?
Учитель, поджав ноги, сидит на скрипучем топчане, курит махорочную цигарку, вздыхает:
- Никто нам с тобой не закажет хорошей вывески. Никому не нужны плакаты: «Булочные изделия прима», «Сморгонские булочки», «Виленские баранки»., Олифу изжарили, краски сохнут…
- Чтоб ты сам иссох! - не унимается Фейга. - Люди пшено достают! Сапожник Илья, например…
- Ну, я не Илья, - перебил Зак. - Ну, что ты от меня хочешь? Где я тебе возьму работу? Если учреждения сами себе пишут вывески… Чернилами на бумаге!
Он нагибается к коптилке прикурить, громадная его тень закрывает потолок.
- Ничего, Фейгеле, война кончится, ещё какая будет жизнь, ого! Все будем кушать булочные изделия прима и все будем от такие толстые!
Фейга злится:
- Что будет через сто лет, ему интересно! А мне интересно, что будет завтра с детьми… - Она ставит на стол горшок с мутной бурдой. - Иди к столу, султан!.. И ты тоже иди, помощничек!
Зак ест.
- Этот замечательный суп, - говорит он, вытирая рот, - в парижских ресторанах называется «бульон консоме, пшенина за пшениной гоняется с дубиной».
Он снова садится на топчан, курит, обволакивается дымом, думает…
Я ухожу к себе.
Утром прибежала младшая дочка Зака, Евочка.
- Гиршеле, вас папа зовёт! Я тороплюсь к учителю.
Он сидит у окна и рисует на фанерке речку. Она изгибается правильными кольцами. На зелёных берегах стоят кудрявые, точно завитые, берёзки. Вот появилась лодочка. Ещё мазок - розовая тучка. Другой, третий - стайка белых птиц. Скорей всего это лебеди.
А вот аккуратный красный кружок - это солнце. Мягкой кистью Зак во все стороны разбрызгивает весёлые малиновые лучи.
Евочка шепчет:
- Ай, речка! Ай, птички!..
Зак оглядывается:
- Ну, как твоё мнение, помощник?
Мне странно видеть эти горячие, праздничные краски здесь, в убогой, затянутой дымом комнате.
- Учитель, это… это замечательно!
- Конечно, - разводит руками Зак, - здесь нет перспективы, но ничего! Называется: «Лето». Нет, «Летнее утро». Пейзаж! А теперь, Гиршеле, живо, садись делай копии!
- Зачем?
- Надо. Штук пять.
Мы стали делать копии. Зак рисовал, я раскрашивал. Зак рисовал, я раскрашивал. К вечеру уже были готовы пять одинаковых «Летних утр».
Зак выстроил их около печки:
- Пускай подсохнут. Эх, если бы я знал перспективу! Фейга, ты там полегче у печки - ты нам испортишь всю выставку!.. - Он повернулся ко мне. - Завтра придёшь пораньше, слышишь?
- Слышу, учитель.
Я пришёл рано-рано. Из дому я захватил мешок - будто пошёл за крапивой.
Зак уже не спал. Он укладывал в корзину всю нашу выставку:
- Ну, помощник, неси!
- Куда?
- Куда надо!
И вот я с корзиной на плечах покорно шагаю за учителем. Летнее утро занимается над мёртвыми трубами нашего города. На улицах тихо: не поют петухи, не кудахчут куры, не лают собаки.
Куда он меня ведёт? Ей-богу, на базар! Ну конечно, на базар! Вот же каланча, вот пожарная бочка, рундуки, ларьки.
Правда, это уже не тот базар, что раньше. Магазины закрыты. С виноватым видом висят над запертыми дверями знакомые вывески - слишком знакомые! Ведь на каждой в углу подпись: «Художественный салон Е. Зак».
Нет крикливых, краснорожих торговок. Никто не кричит: «Только у нас! Эй, навались, у кого деньги завелись!» Крестьяне из-под полы, озираясь, меняют каравай на пиджак, горсть пшена на зеркало, ведро картошки на граммофон. Одинокая старушка застыла около кучи ржавого хлама.
Зак остановился рядом с ней:
- Тише! Выставка пейзажа открывается… Гирш, выкладывай!
Одно за другим наши «утра» легли в густую грязь Базарной площади. На улице краски засверкали с новой силой.
- В парижских ресторанах, - сказал Зак, - это называется вернисаж…
Я отвернулся. Народ шёл мимо нас, и серая пыль садилась на белые берёзки, голубую речку и малиновое солнце.
Крестьянин в рыжем зипуне подошёл к нам. Он долго разглядывал «выставку».
- Натуральная ручная работа! - сказал Зак. - Только что рама не золотая. Бери, кум!
- Хороши!.. - вздохнул крестьянин. Он оглянулся и тихо спросил - А того… чёботов… у вас нема?
- Чёботов! - усмехнулся Зак. - Ни, чёботов нема. Так без чёботов меньше хлопот, а то ещё мазать, обуваться…
Крестьянин улыбнулся, махнул рукой, отодвинулся. Подошли две молодицы - в кумачовых платках, в полусапожках, с кошёлкой. Зак оживился:
- Купляйте, красотки! Имеете картину всеми красками под названием «Летнее утро».
- А богато просите?
- Ни! С вашей ручки хоть мешок мучки. А что у вас в кошёлке?. - Та ничого! - А например? - Та мерочка бульбы!
- А ну сыпь её сюда, сыпь! - Зак подставил корзинку. - Сыпь, кума, не журись!
Картошка с приятным грохотом покатилась в нашу корзину.
- Самое главное, - сказал Зак, - это почин. Теперь дело пойдёт!
Старушка с хламом сердито щурилась на нас:
- Штоб вас квочка забодала! Штоб вас буря вывернула!..
Зак отшучивался:
- Меньше хмурься, бабуся, дальше побачишь!
…К концу дня мы разделались со всеми нашими «летними утрами». Добыча не влезала в корзинку: пшено, огурцы, картошка, три кочана капусты…
Зак отвалил мне львиную долю. Я помчался домой, прижимая к груди мешок. Отец открыл дверь.
- Ша, - сказал он, - министр без портфеля явился!
Мать сердито спросила:
- Почему крапивы не принёс, бездельник?
Я опустил мешок и грохнул изо всех сил капустой:
- Вот вам крапива!
Я вывалил картошку на пол:
- Вот вам духовный и статский портной!
Стукнул огромным огурцом:
- Вот вам сапожник Гирш!
Хватил другим огурцом:
- Вот вам министр без портфеля!
Отец с матерью кинулись ко мне, к продуктам… О чём-то заговорили, но я их не стал слушать. Я убежал к учителю.
А там - пир на весь мир! Дети сидят за столом, посередине, как султан, возвышается Зак. Он гладит Миреле по голове и неторопливо рассуждает:
- Ничего!.. Война кончится… Все будут сытые, нарядные. И все будут художники с образованием, которые знают перспективу и анатомию…
Фейга кивает головой, поддакивает и то и дело подбегает к печке, где в громадной кастрюле весело вскипает крупная золотистая бульба.
Первый помощник
В годы гражданской войны Ефим Зак торговал на базаре «лунными ночами» и «малиновыми восходами». Свой товар он выносил обычно в солнечный день. При этом он говорил мне:
- Ты, Гиршеле, мой второй помощник!
- А кто же первый?
- Первый - это солнце. Обыкновенное местечковое солнце, которое светит нам сквозь базарную пыль и дым лачуг. Оно помогает мне подобрать колер, сдать заказ, показать вещь лицом. Краски, Гиршеле, - это же целая химия!
Но вот настал день, когда «первый помощник» светил вовсю, а Зак на базар не вышел. И никто не вышел. Город притаился, все спрятались кто куда, потому что ждали белых. Мы сидели в погребе. Наверху стреляли из винтовок, из пулемётов и даже из пушек. Мама причитала:
- Ой, когда уже перестанут стрелять эти пули!
А папа шептал:
- Только тише, только ещё тише!
Потом стрельба кончилась, где-то заплакала женщина, зазвенело стекло, грянула пьяная песня…
- Пришли! - вздохнул папа. Мама снова запричитала. А я сказал:
- Давайте вылезем! Посмотрим, что за белые!
Мама изо всех сил дёрнула меня за рукав:
- Сиди, сумасшедший! Разве ты не слышишь, что там делается?!
Но не век же тут сидеть, в темноте! Потихоньку мы выбрались из погреба. Горячее солнце ударило в глаза. Я долго щурился, мигал, жмурился, потом, улучив минутку, улизнул к Заду.
На улице было пусто - все ещё прятались. Прижимаясь к заборам, я добрался до Базарной площади. Там хозяйничали белые.
Какие же это белые! Обыкновенные солдаты, грязные, потные, бородатые, в зелёных штанах и рубахах, с погонами. Только на рукаве у каждого разноцветный уголок: полоска белая, полоска синяя, полоска красная. Я знаю, это царский флаг. Царя уже два года нет, а они всё ещё за него.
Одни белые поили из брезентовых вёдер худых лошадей, над которыми клубился пар. Другие прикладами ломали ларьки и рундуки, ковырялись штыками в замках, отдирали двери и ставни. Стук прикладов, ржание лошадей, треск, окрики, грохот стояли над площадью.
Один солдат гнался за курицей. Я сразу узнал её - это была пёстрая несушка Ефима Зака. Она вопила так, как будто её уже резали, и мчалась прямо на меня. Солдат, стуча сапогами, крикнул:
- Держи, коли хочешь жить!
Жить мне хотелось. Я растопырил руки, пригнулся и ухватил бедную курицу за хвост. Она так и затрепыхалась. Солдат проткнул её штыком и понёс. Я опрометью бросился к учителю. Он как ни в чём не бывало сидел у окна и писал «лунную ночь».
- Учитель, белые пришли! Они убили вашу…
- Кого? - вскочил Зак, впиваясь в меня глазами.
- Вашу пёструю куру…
Зак успокоился:
- Фу, как ты меня напугал! Что значит курица, когда убить человека для них тоже не вопрос.
- Кругом стреляют, - сказал я, - а вы себе рисуете…
Зак стал размешивать краску:
- Однажды, Гиршеле, древние римляне захватили греческий городок Сиракузы. А греческий философ Архимедус задумался и не слышал, что кругом идёт бой. Он чертил себе свои фигуры на песочке…
Шум за дверью перебил его.
- Кто там? Фейгеле, ты? - спросил Зак.
Дверь открылась, и в комнату ввалились двое: один с наганом и с шашкой, наверное офицер, другой с винтовкой, наверное простой солдат. Но оба с погонами и с трёхцветными полосками па рукавах: полоска белая, полоска синяя, полоска красная…
Я забился в угол. Тот, который с наганом, сказал:
- Кто тут малярных дел мастер? Хайка, ты?
Зак ответил не сразу:
- Хайка - это женское имя. Меня зовут Ефим Зак, живописец вывесок.
Он поставил свою картину лицом к стене, выпрямился, и солнце скользнуло по его круглому и сейчас бледному лицу.
Офицер достал из военной сумки бумажку и концом нагана расправил её.
- К утру изготовишь плакат. Вот рисунок для образца. - Он стал дулом водить по рисунку. - Это наше трёхцветное знамя. Под ним напишешь воззвание: «Все честные люди, идите сражаться под это славное боевое знамя!» Большими буквами надо, понятно? Живей, малярная душа, принимайся за дело!.. Харченко, - обернулся он к солдату, - неси фанеру.
Солдат втащил четыре листа фанеры. Офицер сказал:
- Большой сделаешь, на все четыре листа. На площади его поставим. Если к сроку не поспеешь, мы из тебя, господин живописец, кишки выпустим и на штык намотаем!.. Правильно я говорю, Харченко?
- Так точно, господин прапорщик! - деловито отозвался солдат.
Они вышли. Я вылез из-за печки. Зак сидел, закрыв лицо руками. Потом он отнял руки и посмотрел в окно на солнце:
- Ну-с, помощники, за работу!
Я шёпотом спросил:
- Учитель, неужели мы будем рисовать этот флаг?
Зак ничего не ответил.
Мы молча разобрали фанеру и разложили её на полу, лист к листу. На одном было написано: «Зода, мило, чернило», и мы узнали в нём стенку одного из базарных ларьков. Потом мы развели в ведре мел и широкими флейцами, нагибаясь к полу, загрунтовали все листы. Я спросил:
- Учитель, а чем кончилось с этим… с философом?
- С Архимедусом? - Зак махнул рукой. - Они его убили, что ты думаешь! Убить человека - это же для них тоже не вопрос.
Он взял линейку, начертил на фанере длинное Древко с острым наконечником и принялся старательно закрашивать его ярко-красным цветом.
- Учитель, неужели вы даёте красное древка под их поганое знамя?
- Помалкивай! - проворчал Зак. - Мастер всегда должен угодить заказчику.
Около древка он нарисовал развевающееся знамя и разделил его на три части. Я не утерпел.
- Я всё-таки не понимаю, почему мы так стараемся?!
Он рассердился:
- Или ты будешь молчать как рыба, или ты уберёшься домой!
Я замолчал. Я уже догадался, почему он так старается. Он просто боится, что его убьют, как того Архимедуса. Учитель между тем закрасил верхнюю полосу на знамени белым. Я взялся было готовить синьку и киноварь. Но Зак забрал у меня горшочек:
- Я сам! Не думай, что ты уже всё умеешь! Вместо обычного ультрамарина он развёл берлинскую лазурь, долго её размешивал и, закрашивая синюю полосу, сказал:
- Я, правда, химических академий не кончал, но мой опыт - это же лучшая академия!
Вот и синяя полоса готова. Зак взялся за красную. Он сделал её чуточку пошире и аккуратно закрасил огненно-яркой киноварью, куда для крепости подбавил краплаку. Плотная краска наглухо закрыла «зоду, мило и чернило». Широкое трёхцветное знамя развевалось теперь па полу мастерской Ефима Зака. Он забрался на стул, посмотрел сверху на работу и, видимо, остался доволен. Потом взялся за шрифт. Жирные и ровные, точно печатные, буквы одна за другой вырастали под его кистью.
- Завтра, - сказал Зак, когда всё было кончено, - почаще бегай на площадь, любуйся нашим знаменем.
Утром я побежал на площадь. Наш плакат уже был прибит к верхушке телеграфного столба и сиял, освещенный горячим июльским солнцем. Нарисованное трёхцветное знамя развевалось над разграбленным городом. Напротив, в синагоге, помещался штаб. Часовые у входа глазели на плакат. Я побежал к Заку:
- Учитель, наше знамя уже на месте.
- А какое оно?
- Вы же сами делали - белое, синее и красное.
- Ладно. После обеда, Гиршеле, ещё сходи. После обеда я снова вышел на площадь, посмотрел на столб - и ужаснулся. Красная полоса сверкала вовсю, ещё сильнее, чем утром. Зато белая и синяя полосы заметно полиняли. Через полминуты я уже был у Зака и, задыхаясь, говорил:
- Учитель… беда! Надо скорей… исправить… а то…
- Тише! - сказал Зак. - Кого исправить?
- Флаг. Он портится. Неправильные краски.
Зак усмехнулся:
- Видно, первый помощник не даром кушает хлеб!.. Успокойся, Гиршеле, а главное - молчи, молчи как рыба.
«Первый помощник» исправно делал своё дело. К вечеру белая и синяя полосы на плакате окончательно выцвели. Я боялся смотреть на столб. И всё-таки меня всё время тянуло на площадь. Но вот наконец настала ночь. Слава богу! Хоть бы она тянулась без конца!
Я плохо спал. За городом стреляли пулемёты красных. Я часто просыпался и всё думал об одном: «Что будет, когда белые заметят перемену на плакате!»
И они заметили. Часовые, которые весь день поневоле пялили глаза на плакат, увидели неладное и доложили начальству.
Утром я, как всегда, направился к Заку. Открывая калитку, я услышал шум в мастерской. Я подкрался к окошку. Тот самый офицер, «заказчик», размахивая револьвером, кричал на Зака:
- Ты что это, малярная душа! Какие краски поставил? К стенке захотел?
Зак посмотрел в окно, заметил меня, отвернулся и сказал:
- Ваше благородие, господин полковник, я извиняюсь, но я же не виноват, что красный цвет - это более прочный цвет!
- Молчать! За ноги повешу! Закрасить сию минуту!.. Харченко, веди!
И они повели моего учителя к Базарной площади. Он шёл медленно, держа в одной руке ведёрко с краской, а в другой - длинную лестницу. По обеим сторонам его шагали белые, точно конвой. Мне было жалко учителя, я хотел его позвать, но не решался и тихонько крался сзади.
На площади была суматоха. К синагоге то и дело подъезжали верховые. Оттуда выносили разные папки, сундуки, ящики и грузили на зелёные повозки. Я взглянул на плакат. От синей и белой полос и следа не осталось. Узкое красное знамя на красном древке темнело над площадью. Зак сказал:
- Ай-я-яй, какой конфуз получился! Какие сейчас делают плохие краски, кто бы мог подумать! Ведь краски - это же целая химия. А откуда мне знать химию, господин полковник?
- Сейчас узнаешь химию! - закричал офицер. - Пошевеливайся!.. Харченко, слетай в штаб, узнай, в чём дело.
Зак долго пристраивал лестницу около столба и стал медленно взбираться по ней, кряхтя на каждой перекладине. Вот он уже наверху. Не спеша он повесил ведёрко на белую, разбитую пулей телеграфную чашечку, окунул в него кисть и стал размешивать краску. Синяя капля упала на землю. Зак посмотрел ей вслед. К офицеру подбежал Харченко, подвёл ему лошадь и что-то сказал. Офицер, ругаясь, сунул револьвер в кобуру, вскочил на коня и поскакал прочь. Харченко за ним. На окраине уже стреляли красные. Я притаился в канаве под мосточком. Другие белые солдаты и офицеры тоже вскакивали на коней и мчались к Варшавской дороге.
Стрельба становилась всё громче. Уже слышно было, как воют, пролетая, пули. Мне стало очень страшно, я заплакал и, не вылезая из канавы, стал кричать изо всех сил:
- Учитель, слезайте, слезайте - в вас пуля попадёт!
- Нет! - закричал он не оглядываясь. - Они же видят, что я около красного знамени! - И он замахал рукой, призывая тех, кого ещё не видел.
А над его головой, освещая узкое красное знамя и буквы: «Все честные люди, идите сражаться под это славное боевое знамя!» - сверкало горячее июльское солнце - первый помощник моего учителя, живописца вывесок Ефима Зака.