«Контрольный листок»: образование, культура, общество - Идея справедливости в теории и практике русского терроризма конца XIX- начала XX века

Кровавая заря русского терроризма питалась от многих корней. Одним из них были, без сомнения, идеи якобинцев и социалистов. В их числе, следует особо отметить Огюста Бланки, который провозгласил возможность перехода к социализму посредством заговора кучки революционеров. Но не только Запад следует винить нам. Русский терроризм имел и не менее прочные национальные корни и опирался на куда более длительную традицию народных бунтов и восстаний. Имена Стеньки Разина и Емельяна Пугачева питали воображение русских сторонников террора не в меньшей, а может быть и большей степени. На это обстоятельство обращает внимание историк Пол Эврич: «Тем не менее, традиции у многих русских анархистов, пусть даже они и считали, что унаследовали их из Западной Европы, имели глубокие корни в национальном радикализме, истоки которого берут начало со времен крестьянских революций Стеньки Разина и Емельяна Пугачева, и едва ли не достигли апогея в ходе революции 1905-1907 годов»[1].

Исторические национальные и иноземные влияния были творчески переработаны многочисленными идеологами русского терроризма, в числе которых особая роль принадлежит Михаилу Бакунину, Петру Ткачеву, Николаю Морозову и Николаю Михайловскому. Каждый из них имеет особую и вполне самостоятельную заслугу перед террором. Бакунин возвел террор в ранг общественного идеала и придал русскому анархизму заметный террористический смысл. Ткачев придал террору институциональный смысл и связал его с социальной этикой. Морозов обосновал необходимость террора как нормы политической морали. Михайловский придал террору смысл императива индивидуальной нравственности. Одной из первых политических организаций, которая исповедовала терроризм, в качестве наиболее верной и короткой дороги к равенству и справедливости была «Народная воля» (1878-1881). Это была многочисленная и массовая организация, не имевшая себе равных среди ей подобных. Не добившись успеха мирными средствами, она обратилась к террору, как наиболее короткому пути к решению насущных проблем социальной морали. «Народная воля» погибла под ударами царских спецслужб, но ее идеи и практика были сполна унаследованы партией социалистов-революционеров, или эсеров (1901-1918). Помимо этих двух классических организаций существовали и десятки других. Одни из них заявляли о своей готовности к террору, но не сумели перейти к его массовой практике («Земля и воля»). Или, напротив, вполне освоили практику, но стыдливо не вводили террор в качестве пункта программы (большевики). Или вполне освоили и ввели в программу, но не придали террору системный и институциональный смысл, вполне довольствуясь случайным, неорганизованным, хотя и массовым террором в отношении ближайшего окружения буржуев и чиновников (анархисты).

Отчего же Российское общество, традиционное во многих отношениях, сумело значительно опередить Запад в отношении терроризма. Нет сомнения в том, что именно русский терроризм является прямым наследником якобинского террора. Именно русский терроризм предвосхитил последующее развитие европейского терроризма. Именно русский терроризм был воспринят в качестве парадигмы борьбы за освобождения еврейскими радикалами в Палестине, а через них повлиял на становления организационных структур террористических организаций «Арабский Джихад», «Фатах» и т.д. Ответ на этот вопрос следует искать в особенностях мобилизации маргинального населения, которое было присуще России в конце 19-го века и остается присуще многим странам третьего мира и поныне. В конце 19-го века в России соединились вместе быстрая индустриализация с одной стороны и отсталая политическая система с другой. Эта взрывоопасная смесь с неизбежностью рождала большое количество избыточного населения, подвергавшегося маргинализации и фрустрации и охотно пополнявшего ряды наиболее радикальных движений. С другой стороны, интеллигенция и предприниматели не имели возможности выразить свои политические чаяния и амбиции, что превращало их в тайных и явных недоброжелателей существующей политической системы.

Но суть дела заключалась в наличии острой социальной несправедливости в общественном устройстве России. В том, например, что 22, 827 000 крестьян Европейской России по данным за 70-е годы владели 120, 6 млн. десятин земли (меньше 5,3 десятины на человека), а 15 тыс. помещиков имели 70 млн. десятин т.е. по 4666 десятин на каждого[2]. Кроме того, над рабочими, как и над крестьянами довлели пережитки феодализма: политическое бесправие, отсутствие трудового законодательства, самоуправство хозяев, повсеместные издевательства. К примеру, рабочий день совершенно не регламентировался законодательством и достигал нередко 16-18 часов. Эти и другие факты позволяют заявить, что в российском обществе был острый дефицит социальной справедливости, следовательно, дело борцов с режимом было в значительной степени правым.

Рассмотрим же теперь основные элементы идеологического одеяния русского террора. М.А. Бакунин (1814–1876) будучи последователем Гегеля, развивал мысль о праве человека на ничем не ограниченную свободу, понимаемую как наиболее общественный идеал. Эта свобода не терпит никакой централизации и монополии и потому может быть лишь свободной ассоциацией общин. В борьбе за это дело Бакунин рассчитывал главным образом на бунт угнетенных масс. Бакунин не был последователем якобинцев, он отвергал заговорщическую революцию, но приветствовал террор. Он был против диктатуры революционного меньшинства, предполагая неизбежность появления нового авторитаризма. Только свободное народное восстание, опирающееся на свободное чувство протеста, может быть источником нового справедливого строя. Пожалуй, именно этот, весьма туманный на первый взгляд идеал, в наибольшей степени вдохновлял сторонников террора в России, большинство из которых принадлежали к числу анархистов и уголовников.

Петр Никитич Ткачёв (1844–1886) последовательно придерживался взглядов русских народников и полагал, что специфика России заключается в ее сельской общине и потому социализм имеет психологические и организационные корни, которых нет на индивидуалистическом Западе. Единственной преградой на пути к полному расцвету социализма является царская автократия, которая совершенно чужда русскому обществу и не имеет с ним ничего общего. По этой причине война должна быть объявлена царскому режиму и его сторонникам. В связи с тем, что большинство крестьянского населения пребывает в состоянии политической дремоты и невежества, эта война должна быть объявлена революционным меньшинством, революционной партией, которая поведет массы к состоянию равенства, свободы и счастья. Как только царизм падет, русский социализм, питающийся животворными соками коммунитарных инстинктов масс и общественной собственности на землю, даст свои богатые плоды[3]. В статье «Что же теперь делать», опубликованной в «Набате» в декабре 1879 года, Ткачёв писал: «Непосредственная задача революционной партии должна заключаться в скорейшем ниспровержении существующей правительственной власти. Осуществляя эту задачу, революционеры не подготовляют, а делают революцию. Для того, чтобы осуществить ее революционеры должны, сомкнувшись в боевую централистическую организацию направить все усилия к подрыванию правительственного авторитета, к дезорганизации и терроризации правительственной власти»[4].

Николай Александрович Морозов, будущий почетный академик Советской академии наук, (1854-1946) творчески развил эти основные положения, придав им характер политической философии законного сопротивления в своей знаменитой брошюре «Террористическая борьба». Он полагал, что борьба с царским режимом должна вестись не только посредством заговора, но именно посредством террора. Морозов утверждал, что из трех основных форм вооруженного сопротивления несправедливому гнету (массовое восстание, заговор, террор), предпочтение следует отдать «террористической революции». Он был убежден, что «три или четыре последовательных цареубийства» повлекут за собой тотальный коллапс политической системы. Власть незамедлительно перейдет в руки революционеров, которые не замедлят использовать ее для построения основ справедливого общества. Естественно, что террор должен быть всеобъемлющим и жестким. Никто из официальных лиц старого режима не должен ни на одну минуту быть лишен ощущения ужаса в предвкушении внезапного и непредсказуемого убийства. Цель подобного всеобъемлющего террора позволит поймать сразу двух зайцев. Парализация политической системы с одной стороны и пробуждение дремлющего крестьянства с другой. Вполне в духе современной теории справедливой войны Морозов рассуждал о преимуществах «террористической революции» следующим образом: «Массовые революционные движения, где люди нередко встают друг против друга в силу простого недоразумения, где народ убивает своих собственных детей, в то время как их враги из безопасного убежища наблюдают за их гибелью, - она заменяет рядом отдельных, но всегда бьющих прямо в цель политических убийств. Она казнит только тех, кто действительно виновен в совершающемся зле. Террористическая революция представляет по этому самую справедливую из всех форм революций»[5]. Кроме того, террор выступает лишь как крайнее средство и немедленно будет прекращен «… как только социалисты завоюют для себя фактическую свободу мысли, слова и действительную безопасность личности от насилия – эти необходимые условия для широкой проповеди социальных идей». Эсеры действительно подтвердили это свое обещание и даже вошли в состав Временного правительства, но именно на них и обрушился тот массовый террор, который они всячески провоцировали.

Основоположник русской этико-субъективной школы Николай Константинович Михайловский (1842–1904) утверждал, вслед за Дюрингом, что в основе насилия лежит чувство мести, вытекающее из сознания нарушенной справедливости. При известных обстоятельствах насилие неизбежно должно становиться орудием борьбы с беззаконием и произволом, а, следовательно, и орудием общественного движения вперед. В определенные исторические периоды это насилие становится необходимым и желательным. Этими героическими усилиями, пишет он о террористической борьбе, «…бывают окрашены целые полосы исторической жизни, когда протест против беззакония «поднимается точно из-под земли, как призрак, напоминающий, что есть сила, более глубоко заложенная, чем произвольные ограничения так называемого права»[6]. Весьма показательно здесь само выражение - «так называемое».

Терроризм «Народной воли» был последовательным и эффективным. Величайшего триумфа эта организация достигла первого марта 1881 года, когда карета Александра П взлетела на воздух. Но этот триумф был одновременно и лебединой песней. Организация была быстро ликвидирована полицией. Но не только полицейские меры способствовали ее упадку. «Народная воля» потеряла кредит в обществе, общественное мнение тогда, с ужасом отвернулось от убийц, пожалуй, самого добродетельного из российских монархов. Но отвернулось не надолго. Попытки возродить «Народную волю» были предприняты уже в конце 80-х годов. Одна из подобных попыток была связана, в частности, с именем Александра Ульянова, который совершил покушение на жизнь Александра Ш.

Пятнадцать лет, что последовали после разгрома народовольцев, были относительно мирными, но это было затишье перед бурей. Настоящая буря террора последовала после 1901 года, когда нескольким социалистическим организациям удалось объединиться в партию Социалистов-революционеров. Эсеры всерьез и не без основания полагали себя в качестве духовных наследников народовольцев. Это было верно лишь отчасти. Верно то, что они возвели тактику индивидуального террора на такую высоту, о которой не смели и мечтать старомодные рыцари террора из легендарной «Народной воли»[7]. Но верно и то, что они отказались от целого ряда серьезных нравственных ограничений, практикуемых народовольцами. По всей вероятности это было следствием изменения социального состава партии, а также влияния новейших этических систем. «Народная воля» была составлена главным образом из представителей аристократии, которые вполне сознательно отдали свою шпагу на служение народному счастью. Подобная трансформация аристократического духа вполне логична. Н.А. Бердяев, сам революционер, совершенно верно замечал, что дух аристократии - это дух равенства (но в совершенно ином смысле, что думал о равенстве Ницше и консерваторы). Чувство наличия привилегий не связанных с заслугой глубоко претит гордости истинного аристократа, в такой же степени как ему претит удар противника в спину. Вот причина, по которой истинные аристократы могли становиться истинными революционерами. Но, становясь революционерами, они не переставали быть аристократами духа и потому сохраняли нравственное отношение к противнику и этику борьбы. Партия эсеров, не говоря уже о «максималистах» и анархистах разных мастей, состояла лишь в малой степени из аристократов. Главным образом в ее ряды приходили маргиналы, способные на ненависть, но мало способные к нравственным ограничениям[8]. В результате эсеры (не говоря уже об анархистах) последовательно и все в большей степени отбрасывали моральные ограничения как личностного, так и политического свойства. Так нормы избирательности и пропорциональности террористической борьбы соблюдались все реже. Личностные мотивы политической борьбы все чаще соседствовали с прагматизмом, имморализмом и даже аморализмом. В частности, непререкаемый нравственных запрет прежних революционеров запрещавший какое-либо лавирование перед лицом следствия и требовавший признания личного участия в терроре, был существенно усовершенствован. Уже первый глава боевой организации эсеров Григорий Гершуни все отрицал при первом аресте и писал покаянные письма, благодаря чему и сумел «околпачить» даже самую тонкую полицейскую ищейку – самого Зубатова.

Первой жертвой в феврале 1901 стал министр просвещения Боголепов. Его убийцей был бывший студент Петр Карпович. В апреле 1902 года последовало еще более впечатляющее убийство – убийство министра внутренних дел – Сипягина. Его убийца не только хладнокровно разрядил свой револьвер, но и сумел лично вручить приговор. После чего равнодушно ожидал ареста. В июле того же года последовало убийство главы харьковской полиции. В мае 1903 года – уфимского губернатора. В июле 1904 года был взорван всеми ненавидимый и всесильный новый министр внутренних дел Плеве. В феврале 1905 года самодельная бомба, брошенная рукой Ивана Каляева, разорвала на части члена императорской фамилии – Великого князя Сергея Александровича. В апреле 1906 года был ранен Дубасов – московский губернатор, виновный в кровавом подавлении московского восстания.

Всего, в течение одного года начиная с октября 1905, 3611 официальных лиц империи были убиты или ранены. К концу 1907 общее число официальных лиц убитых или раненых достигло 4500. Пик пришелся на 1905-1906 год и не был более преодолен, но даже и в более спокойные годы размах террора был значительным. Начиная с января 1908, и до середины мая 1910 было официально зарегистрировано 19,957 террористических актов и революционных грабежей, в результате которых было убито 732 официальных и 3051 частных лиц, а 1022 официальных и 2829 частных лиц были ранены. Всего в период между 1894 и 1916 годом около 17,000 человек стали жертвами революционных террористов[11].

Партия эсеров была хорошо организована и дисциплинирована. Ее структура включала в себя Центральный комитет, ответственный за стратегию и идеологию и, так называемую, «Боевую организацию», ответственную исключительно за террор. Боевая организация была весьма слабо связана с Центральным комитетом и настолько секретна, что иной раз даже члены Центрального комитета высказывали сомнения в самом факте ее существования. Боевая организация состояла из лиц, сделавших террор смыслом и целью своей жизни. Для многих из них Боевая организация стала семьей и домом. Этнически она включала в себя главным образом великороссов и евреев. Как правило, боевики проявляли заметную толерантность по отношению идеологии, но этика индивидуального совершенства в немалой степени питала их личностные устремления.

Так Фёдор Назаров вообще полагал себя анархистом, а не эсером, но был с эсерами лишь по причине их лучшей организации террора. Авраам Гоц считал себя последователем Канта. Деонтология Канта нисколько не мешала следовать террору при том, однако условии, что террорист глубоко убежден в необходимости этого пути и готов сам принести себя в жертву. Мария Бенецкая была ревностной христианкой. Егор Сазонов тоже был христианин, который к тому же обладал своеобразным мессианским сознанием и был убежден, что должен не только жизнь, но и душу самою «положить за други своя», а потому представлял собой один из первых образцов того самого религиозно-этического «мартиропата», которых мы обнаруживаем ныне в рядах исламских радикальных движений[12]. Пожалуй подобного рода христианство испытало немалое влияние Шопенгауэра.

Другой из эсеров – Евно Азеф, оказался провокатором, который ловко обманывал и полицию и террористов, получая деньги (и очень немалые) и от тех и от других. Азеф это, пожалуй, классический аморалист, а терроризм Азефа был не более чем разновидностью успешного бизнеса. Аморалисткой была и бомбистка Дора Бриллиант. Она тоже не исповедовала никакой идеологии и по всей вероятности не придерживалась никакой определенной морали. В отличие от Азефа, она представляла собой образчик некоего садистского аморализма. Это был террор во имя самого террора.

Немалую долю среди эсеров и, особенно народников, составляли утилитаристы. В их числе был и Сергей Нечаев. Его «Катехизис революционера» следует понимать не иначе как апофеоз утилитарной морали. Ведь критерием морали объявляется им счастье народа и соответственно все то, что влечет к этому счастью – добро. По этой причине хороши обман, предательство, провокации, даже истребление того самого народа, о счастье которого идет речь. Особенно показательным следующие два параграфа: «У товарищества нет иной цели, кроме полнейшего освобождения и счастья народа, то есть чернорабочего люда. Но, убежденные в том, что это освобождение и счастье возможны только путем всесокрушающей народной революции, товарищество всеми силами и средствами будет способствовать к развитию и разобщению тех бед и зол, которые должны вывести, наконец, народ из терпения и побудить его к поголовному восстанию»[13](параграф 22). Далее он продолжает в параграфе 25 «Поэтому, сближаясь с народом, мы прежде всего, должны соединиться с теми элементами народной жизни, которые со времени основания московской государственной силы не переставали протестовать не на словах, а на деле против всего, что прямо или косвенно связано с государством: против дворянства, против чиновничества, против попов, против гилдейского мира и против кулака мироеда. Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России»[14].

Постепенный отход от принципов дискриминации и пропорциональности в терроре был характерен для эсеров, но еще в большей степени для всех остальных участников террора. Так согласно данным Гейфман из 671 сотрудника министерства внутренних дел убитых или раненых террористами между октябрем 1905 и апрелем 1906 года только 13 занимали какие-либо административные должности, в то время как остальные 658 были рядовыми полицейскими, кучерами или охранниками[15]. Ношение формы уже становилось достаточной причиной для нанесения удара. В ряде случаев бомбы направлялись просто в гуще солдатского строя, который состоял из вчерашних крестьян и рабочих.

Безразличие к человеческой жизни было не единственным моральным недостатком эсеров. В сфере политической морали они тяготели к специфической русской болезни нечаевщины, как разновидности макиавеллизма. Причем по единодушному заключению их критиков из стана революционеров, нечаевщина[16] была неизбежным следствием чрезмерной склонности к организованному террору. Так любопытна критика эсеров со стороны большевиков, озвученная небезызвестным гуманистом Луначарским, связывала все основные моральные проблемы эсеров (нечаевщина и аморализм) с чрезмерной склонностью к террору. По мнению Луначарского в основе всех моральных проблем эсеров лежало «…преувеличенное значение, которое при основании партии эсеров, придавалось руководящими ее сферами террору. Это преувеличенное значение выразилось, с одной стороны, в создании вполне обособленной надпартийной боевой организации, требования которой удовлетворялись в ущерб другим отраслям партийной деятельности, с другой стороны, в преувеличенной оценке тех членов партии, которые умели успешно вести боевое дело»[17]. Можно подумать, что нечаевщина не была свойственна большевикам, а аморализм не был свойственен анархистам! Можно подумать, что большевики не придавали значения террору!

Нечаевщина была при этом еще не самым плохим моральным последствием. Куда хуже была Азефовщина, или крайний аморализм, присущий многим эсерам. При всем своем макиавеллизме Нечаев все же был железным революционером, готовым всегда пожертвовать своими личными интересами во имя торжества революции. Азеф был совершенно иным человеком. Его задача заключалась в том, чтобы извлекать деньги из кассы царской охранки, которую он пугал революционерами, и из недр партийной кассы, которой он пользовался бесконтрольно разрабатывая мифические проекты вроде «создания летательного аппарата для уничтожения царского дворца» (проект инженера Бухало). В действительности Азеф, как и многие другие террористы служил исключительно самому себе, обманывая тех и других. Вот почему изображение террористов в романе Савенкова «То, чего не было» как моральных декадентов, похоже, является верным. Общий моральный декаденс русского серебряного века обернулся и моральным упадком последователей террора.

Однако вопреки господствующему мнению, террор в России вершили не только и не столько эсеры. Террористическую тактику также усвоили максималисты, чернознаменцы (анархисты), безмотивники (анархисты), полукриминальные анархисты и чистые уголовники. К этой тактике нередко прибегали и большевики, но в отличие от всех вышеперечисленных групп они не возводили ее в ранг программы, причем по причинам прагматического, а не морального свойства. Они полагали, что террор не есть тактика, ведущая к успеху, но если можно было совершить успешный террористический акт (ограбление или убийство) они это делали. Как подчеркивает Анна Гейфман, террор эсеров был лишь каплей в море, по сравнению с всеобщим потоком бесконтрольного террора воцарившемся в империи. Соображения дискриминации, пропорциональности или ценности человеческой жизни вообще не играли никакой роли для перечисленных групп террористов. Не удивительно, что их моральный уровень был еще ниже, чем уровень эсеров. Вышеперечисленные организации представляют собой ни что иное, как наклонную плоскость морального падения. Так, максималисты совершили покушение на жизнь премьер министра Аркадия Столыпина в присущей им совершенно неизбирательной манере и с полным равнодушием к невинным жизням. 12 апреля 1906 года три максималиста, одетые в форму жандармских офицеров проникли на дачу Столыпина в часы приема и пустили в действие мощную бомбу. В этом, как и в ряде других случаев, максималисты пренебрегали не только тщательной подготовкой террористического акта (для них это всегда был экспромт), но и избирательностью. Около ста человек были убиты или тяжело ранены, включая двух детей Столыпина, который лично почти не пострадал. В другом случае, максималист проник в казарму полицейской части и открыл беглый огонь по безоружным рядовым полицейским. Ему удалось скрыться, убив большое количество людей.

Ещё большую склонность к индивидуальному террору проявляли последователи Бакунина и Кропоткина. Но в отличие от эсеров они не имели ни центральной координации, ни дисциплины. Десятки мало связанных между собой организаций «Черного знамени» вели свою собственную войну с империей. Как правило, их вообще не заботили соображения пропорциональности и дискриминации. Любое официальное лицо или предприниматель могли стать их жертвой. Они вполне разделяли убеждения Прудона, полагая, что собственность есть ни что иное, как кража. Нередко они склонялись к банальному рэкету и угрожали смертью тем (главным образом еврейским предпринимателям) которые отказывались им платить. Как свидетельствует Анна Гейфман, из 17 тысяч жертв революционного террора 1901-1916 годов львиная доля – на совести анархистов. Неизбирательное насилие, с целью всеобщей паники было сутью их тактики и наиболее верной дорогой к всеобщей анархии (матери порядка) и наиболее справедливому состоянию общества.

Наиболее печальной славой пользовалась особая разновидность анархистов под именем «Безмотивники», названные так именно потому, что они практиковали безмотивный террор. Следуя заветам Бакунина, они полагали, что подлинная революционность сосредоточена лишь на самых низших ступенях социальной лестницы и потому не брезговали сотрудничеством с отбросами общества, включая и уголовников. Однако, в отличие от уголовников они нередко демонстрировали личное мужество и революционную идейность. В большинстве случаев их личная мораль была навеяна им ницшеанскими идеалами сверхчеловека.

Некоторые из групп террористов имели что-то вроде двойной природы и не могли быть однозначно причислены ни к революционерам, ни к бандитам. Их было весьма много, но наиболее прославился легендарный Григорий Котовский, который сумел сколотить частную армию террористов для ограбления и убийства богатых землевладельцев и купцов Бессарабии. При этом свои доходы подобно Робин Гуду, он нередко делил с народом. После большевистского переворота Котовский стал одним из командармов Красной Армии, удачливым нэпманом в период НЭПа и пал жертвой нарастающего тоталитарного террора, не терпевшего частной конкуренции. В отличии от вышеперечисленных анархистов Котовский проявлял полное равнодушие к социалистической теории, но слыл ценителем вина и женщин.

Наконец, низшую страту русского террора занимали простые уголовники. Они же выступали как сиамские близнецы русской революции. Уголовный элемент всегда тесно сотрудничал со всеми разновидностями русских революционных движений, включая большевиков. Уголовники нередко были склонны раскрашивать себя в революционные цвета и тем вернее совершать акты грабежа и насилия. В Советской России воровской мир оказался единственной силой, не склонившей голову перед режимом тотального террора. Возможно, им это удалось по причине успешного «разделения труда» с большевиками. Их задачей отныне на долгие годы стал террор в отношении потенциальных противников режима в системе ГУЛАГ, где они заняли привилегированное положение.

Пожалуй, самым мощным источником низового террора было то примитивное обстоятельство, что при всяком удобном и неудобном случае хваленая народниками крестьянская община легко превращалась в заурядную бандитскую шайку, не переставая при этом быть общиной. Как только ослабевала центральная власть, инициатива неизменно перехватывалась нижестоящими источникам организации и силы. «Мужички-богоносцы» легко переходили к грабежу ближайших помещичьих усадеб и проходящих поездов. Так образовывались целые бандитские армии, которые были весьма многочисленными в годы революции и гражданской войны. Размах этого низового терроризма был столь велик, что центральный террор большевиков, направленный против низового терроризма, можно в ряде случаев считать оправданным.

Особо следует сказать про роль русского правительства и общества в разжигании террора. В стране с традицией анархии и презрения к правам человека эта роль в конце 19-го века была просто преступной. Иными словам правительство проявляло преступную слабость и мягкотелость. Общество же и общественное мнение просто потворствовало террору. Оружие, технические средства и организация правительственных спецслужб были ниже всякой критики. Тюрьмы скорее напоминали дискуссионные клубы, где террористы могли свободно вынашивать планы дальнейших преступлений и укреплять свой интеллектуальный уровень путем чтения книг обширных тюремных библиотек. Сибирские поселения и ссылки скорее напоминали дома отдыха, особенно по сравнению с будущим сталинским ГУЛАГом. Один из эсеров-террористов (Бурцев), которому довелось побывать в английской тюрьме, вспоминал об этом с неизменным ужасом и мечтал только о том, как бы поскорее сменить ее на родную российскую неволю, где можно была гулять, писать, читать, сносно питаться и вести продолжительные идеологические дебаты.

Что касается общественного мнения, то оно попросту потворствовало террористам, радовалось их успехам и восхищалось боевиками. Нет более показательного примера, чем тот, что приводит писатель Короленко (тоже одобрявший террор революционеров и почему-то осудивший террор большевиков, когда он коснулся его лично). Он приводит следующее. Когда Короленко рассказал Л.Н. Толстому об убийстве Сипягина, Толстой сказал: «Как будто и есть за что осудить террористов. Ну, вы мои взгляды знаете. И все-таки не могу не сказать: это целесообразно»[18]. Возможно это было результатом недопонимания. Ведь Россия была первой страной, испытавшей на себе действие организованного террора.

При всех благих пожеланиях русских террористов их действия способствовали развязыванию действительно массового террора, как способа борьбы патримониального крестьянского общества с чуждым ему европейским, хотя и авторитарным, государством. Русские террористы и потакавшее им общественное мнение, потворствовали низовым инстинктам насилия и хаоса. Объективный смысл русского терроризма, вполне независимо от субъективных моральных устремлений многочисленных разношерстных террористов, неудержимо влек страну к террору государственному.