Дипломный проект, 2013, № 2
Этого нет в учебниках
Культура новой элиты 1921 - 1925 гг.
© В.Н. Бровкин
Окончание. Начало см. в № 1
Вся кампания по привлечению новых членов должна была выглядеть как стремление масс вступить в партию в порыве энтузиазма после смерти Ленина. На самом деле ЦК полностью контролировал этот процесс сверху донизу. ЦК решал, сколько новых членов нужно принять, и рассылал контрольные цифры по губерниям. Так как процент желающих среди рабочих от станка оставался низким, ЦК рассылал инструкции губкомам — увеличить процент новообращенных из рабочих. В соответствии с решениями XIII партийной конференции и пленума ЦК от 31 января 1924 г. Брянский губком, например, должен был принять в партию 2000 рабочих от станка в течение трех месяцев.
Вовлечение рабочих в партию стало новой кампанией, отодвинувшей все другие кампании на задний план, по крайней мере на несколько месяцев. Партийные агитаторы и пропагандисты рассыпались по фабрикам и заводам, предлагая всевозможные льготы рабочим, чтобы уговорить их вступить. Процедура вступления была смягчена для рабочих так, чтобы быстро достигался желаемый процент. Рабочим не надо было представлять рекомендации от членов партии. Практически любой рабочий мог вступить в партию, если он этого хотел. Кампания приема широко освещалась в прессе — как символ единения партии и рабочего класса. В конце кампании Брянский губком рапортовал ЦК: «Задание ЦК по Ленинскому призыву выполнили на 88%». А в Курской губернии план приема в одну тысячу членов был перевыполнен на 41%. Губкомы относились к Ленинскому призыву как к еще одной кампании и по привычке выполняли план, спущенный сверху.
Несмотря на все льготы, связанные с членством в партии, губкомы с трудом выполняли контрольные цифры по приему — не было достаточного количества волонтеров. Костромской губком разослал инструкции местным ячейкам о так называемом индивидуальном подходе к агитации. Каждая партячейка должна была выделить несколько политически подкованных членов, чтобы они «обработали» (так в оригинале) конкретных, заранее намеченных кандидатов и убедить их вступить в партию. Подкованный товарищ должен был сообщить ячейке имена двух-трех кандидатов, которые были объектом его агитации. Их имена следовало держать в секрете. Подкованный товарищ должен был установить регулярный контакт с кандидатом и встречаться с ним в неформальной атмосфере, приглашая его на чай, приходя к нему в гости, пытаясь установить дружеские отношения.
Вся работа по обольщению кандидатов должна держаться в секрете. Кандидат не должен знать, что партийный товарищ прикреплен к нему для его обработки по партийному заданию. Партийный товарищ должен подготовить кандидата для его вступления в партию без того, чтобы тот знал или осознавал, что он был объектом обработки. Большевики не могли расстаться с дорогими им конспиративными методами работы. Зазывалы представляли акт вступления в партию как колоссальную привилегию, как доступ в высшую замкнутую касту.
Одной из основных задач губернского агитпропа была организация образования новых партийных кадров. Для этого агитпропы развернули сеть курсов и школ различных уровней и продолжительности. Среди них были: губсовпартшколы, рабфаки, кружки по изучению марксизма-ленинизма и центры по ликвидации неграмотности - ликбезы. Совпартшколы выпускали административные кадры и пропагандистов. Ударный курс инструктажа в них длился один месяц: «Слушателям предстояли трудная задача освоения элементарной политической грамотности и изучение методов передачи своих знаний в их дальнейшей пропагандистской работе». Выпускников совпартшкол часто назначали руководителями кружков по изучению марксизма-ленинизма или посылали на работу в избы-читальни. Во Владимирской губернии совпартшкола испытывала большие трудности с набором слушателей на роль пропагандиста по ее окончании. Школа старалась выполнить предписания Москвы по вербовке пролетариев чистой воды, но в конце концов вынуждена была ослабить критерии приема. Проблема нередко заключалась в отсутствии «элементарной грамотности» абитуриентов. За неимением других желающих, приходилось принимать и неграмотных. Прежде чем такие абитуриенты могли быть научены ремеслу пропагандиста, их пропускали через ликбезы и через курсы политграмотности. Лишь после этого, при успешном окончании, их можно было допустить в совпартшколы. По заявлению гомельского губкома, из 1800 новых членов партии Ленинского набора почти все были неграмотными: «Некоторых из них необходимо было пропустить через ликбезы, других через курсы полуграмотных и политграмоты». Все на что эти люди были способны по окончании обучения, это повторять партийную линию по данному вопросу, но большего от них и не требовалось.
Школы политграмотности были на ступеньку ниже совпартшкол. Во Владимирской губернии, например, их было 38, с общим числом учащихся 1109 человек. Главная задача этих школ состояла в том, чтобы научить молодые коммунистические кадры, часто лишенные представления о том, какова разница между ЦК и Коминтерном, не говоря уже о более или менее сложных вопросах коммунистической теории. Понятно, что курсы по политграмотности значительно упрощали все поставленные вопросы и сводили их к легко усваивыемым формулам. Будущие агитаторы, по сути дела, не знали марксизма и не могли иметь своего мнения, например, о том, можно ли — с точки зрения марксистской теории — построить социализм в одной стране. Партия большевиков примитивизировалась, а марксизм вырождался в несколько готовых к употреблению формулировок.
Ликбезы были на самом низу образовательной пирамиды. Там обучали как читать и писать. Очень многим из новоиспеченных коммунистов не хватало именно этого. Во Владимирской губернии за 1924/1925 год 366 ликбезов пропустили через свои курсы 7600 учащихся, а в Орле 18 000 было принято и 11 000 окончили такие курсы.
Рабфаки были созданы специально для молодых рабочих-коммунистов, намеченных к повышению. Главным образом рабфаки занимались подготовкой рабочих к поступлению в высшие учебные заведения. Во Владимирской губернии, например, на рабфаке училось 150 слушателей: 67 из них были члены РКП(б), 58 — члены комсомола и 25 — беспартийные; 130 мужчин, 20 женщин, почти все моложе 25 лет. Успешно закончившие рабфак имели хо-рошие шансы поступить в вуз. Центральный Агитпроп обычно рассылал по губерниям разверстку на количество абитуриентов, требуемых в конкретные вузы. Само собой разумеется, чтобы попасть в список командированных учиться в вуз, надо было иметь пролетарское происхождение, а еще лучше — членство в РКП или комсомоле и проявить себя на рабфаке. Губернские агитпропы иногда не могли выполнить разверстку ввиду нехватки подготовленных абитуриентов. Владимирский губком, например, писал: «Несмотря на то, что контрольные цифры были присланы заранее, мы не смогли выполнить план из-за нехватки подготовленных кандидатов. Мы сумели заполнить только 30 из 42 вакантных мест — с трудом, и некоторые из командированных вынуждены были вернуться обратно, так как они не были достаточно подготовлены».
Таких, кого всячески готовили, обучали, а потом ставили на ответственную должность, называли выдвиженцами. Это были преимущественно поверхностно обученные молодые люди, выпускники всевозможных курсов и школ. Помимо Агитпропа, ЦК занимался разверсткой кандидатов в абитуриенты военных училищ, а комсомол имел собственную систему разверстки по вузам своих активистов. По всем этим каналам в 1924 г. из Владимирской губернии поехали учиться в вузы 223 выдвиженца (в том числе 30 женщин). Из них 70 были членами РКП и 122 - комсомола.
Прием в вузы Ленинграда к 1925 г. был возможен только по разнарядке или разверстке партийных и комсомольских организаций. Каждый вуз получал так называемую разнарядку: указывалось, сколько студентов будет принято, из какой губернии и по какому каналу, то есть от рабфаков, от комсомола, партии или по каким-то другим разверсткам. 55% от числа всех принятых абитуриентов в 1925 г. были выпускниками рабфаков. Это означает, что к 1925 г. был установлен контроль над процессом приема в вузы. Более половины были проверенные, лояльные рабочие и коммунистические кадры, и почти все поступали по каким-нибудь разверсткам.
Инфраструктура курсов и школ, которую создали большевики, была беспрецедентна в России. Тысячи и тысячи молодых людей получили возможность получить образование. Правда, их доступ к образованию обусловливался политической лояльностью и доверием РКП. Любое ослушание или неосторожное заявление могло повлечь за собой возвращение в пролетарскую среду или что-нибудь похуже. Выдвиженцы знали свое место и отличались послушанием. Выдвиженцев не учили рассуждать и мыслить самостоятельно, наоборот, их учили, что партия за них все решит и обдумает. Их учили повторять догмы и повиноваться последнему решению ЦК. Их уверяли, что они получали образование, хотя на самом деле их лишали образования. То, что они получали, было не образование, а воспитание марионеток, послушных машине пропаганды.
Итак, возможность получения образования не была более предметом свободного выбора человека. Партия решала, кто получит — и какой — курс обработки, по какому предмету. Создавался новый класс людей, уверенных в том, что они всем обязаны партии. Перед ними открывалась возможность карьеры, власти и материального благополучия, а все, что от них требовалось, — это повиноваться и не мыслить самостоятельно. Чем выше по шкале номенклатуры они поднимались, тем меньше у них было свободы самовыражения.
Критические голоса. Низкий уровень культуры, пьянство, бюрократизм, ханжество и отдаление от масс — вот пороки коммунистической партии, о которых писал ЦК в своих письмах губкомам. Увы, никто другой, ни газета, ни кружок единомышленников не мог позволить себе рассуждать об этом, не рискуя быть сразу же обвиненным в антисоветской агитации. Рядовые члены имели право апеллировать к ЦК, но не могли сами затеять какую бы то ни было дискуссию. В связи с этим возникает вопрос: как велика была аудитория критиков коммунистического режима и много ли было среди большевиков критиков.
Критики из числа большевиков принадлежали к трем различным типам коммунистов. К первому относились старые большевики, большей частью связавшие свою жизнь с рабочим движением. Второй тип, совершенно отличный от первого и по темпераменту, и по культуре и опыту, включал в себя ветеранов гражданской войны, особенно тех, кто не сумел приспособиться к нэпу. И в третью группу входили те, кого называли рабочими-активистами, пролетариями от станка.
Такие группировки, как Рабочая оппозиция и Демократическая оппозиция, представляли первый тип — большевики из интеллигенции, как, например, A.M. Коллонтай, которые были связаны с рабочим движением всю свою жизнь. Эти люди определяли себя как защитников интересов рабочих. Кроме того, по природе своей культуры они испытывали непреодолимое желание и привычку выражать свои взгляды. Они называли себя Рабочей оппозицией, хотя на деле имели мало общего с рабочими. Они просто пришли умозрительно к выводу, что пролетарская революция не привела к освобождению рабочего класса, и были озадачены бюрократизацией партии, не могли примириться с потерей партией революционного духа и развращением ее привилегиями.
Примером третьего типа, истинно рабочей оппозиции, можно считать группу рабочих, поддерживавших движение протеста в партии вокруг Г.А. Мясникова. Сам Мясников, рабочий от станка, и его товарищи приняли за чистую монету заверения большевиков, что пролетарская революция ставит целью освобождение пролетариата. Для Мясникова и его товарищей стало очевидно, что в России этого не произошло. Они расшифровывали нэп как «новая эксплуатация (рабочих)». Мясников и его рабочая оппозиция были на вершине своего протеста в 1921 и 1922 гг. в Петрограде. Г.Е. Зиновьева, партийного сатрапа Петрограда, настолько раздражали мясниковцы, что он сослал Мясникова в Пермь. Там, на огромном военном Мотовилихинском заводе, Мясников быстро стал героем среди рабочих, критикуя привилегии начальства и упрекая большевиков за измену делу рабочего класса.
Мясниковцы ратовали за то, чтобы восстановить советы как органы рабочего самоуправления. Что было более опасно для большевиков политически, так это то, что мясниковцы установили контакты с крестьянами и поддерживали их требования о воссоздании Крестьянского союза, который мог бы участвовать в регулировании цен на продовольствие. Требуя дать свободу профсоюзам и свободу печати, мясниковцы говорили языком рабочего эгалитаризма. От них веяло духом Семнадцатого года. Права рабочих, выборы в советы, рабочее самоуправление — все это совершенно не интересовало большевиков. Более того, они воспринимали эти лозунги как опасные левацкие провокации, которым должен был положен конец.
В марте 1922 г. Мясникова исключили из РКП(б) и арестовали. Мясниковцы продолжали печатать листовки, критикуя новых хозяев и новую эксплуатацию п. В 1923 г. ГПУ перехватило открытое письмо рабочей группы к членам партии. В нем диссиденты писали, что партия оторвалась от рабочих, что бюрократизация усиливалась с тревожащей быстротой и что в самой партии наметилось разграничение на привилегированных и простых членов. Характерно, что все эти же самые проблемы освещались и в секретных письмах ЦК губкомам. Тем не менее, то, что было дозволено ЦК в секретной переписке, не было дозволено рабочим активистам, и тем более в форме открытого несанкционированного письма к членам партии. В другом подпольном обращении диссиденты-большевики писали: «Товарищи. Несмотря на то, что уставом партии разрешается выражать свое мнение и вести агитацию за свое мнение и против линии, проводимой ЦК, руководящие круги партии прибегают к репрессиям за любую попытку произнести критическое слово» .
В ЦК прекрасно знали, что упреки критиков правомерны, и тем не менее ГПУ был дан приказ арестовать оппозиционеров — не столько за то, что они говорили, сколько за то, что они осмелились организовать группу единомышленников и критиковать ЦК публично.
Арест инакомыслящих среди большевиков был делом пока еще непривычным. И слово фракция еще не было ругательным словом на партийных съездах. Поддерживавших ту или иную политику приглашали в ту или иную фракцию. Но все изменилось в 1923 г., когда этому был положен конец: на долгие десятилетия никакой публичной критики партии более не допускалось. В секретном письме губкомам от 8 мая 1923 г. Молотов приказывал вести беспощадную борьбу против всех тех, кто выдвигает «левацкие» лозунги и призывы, направленные против нэпа. Парторганизациям было рекомендовано передавать информацию на таких товарищей в ГПУ.
Эти документы наводят на мысль, что хваленая культура диспута среди большевиков в двадцатые годы была вовсе не заслугой большевиков а недоработкой ГПУ. Дискуссии шли, пока ГПУ не арестовало участников дискуссии. Дискуссии продолжались не благодаря терпимости большевиков, а несмотря на их нетерпимость. Еще несколько лет в партии находились смелые большевики, желавшие и пытавшиеся выражать свои мысли и оценки. Но к концу десятилетия и они канули в ГПУ.
Критические взгляды были довольно широко распространены среди большевиков в годы нэпа, но они редко выкристаллизовывались в целостное мировоззрение. Тех, кто подписывал фракционные воззвания, можно было считать десятками. Тех, кто разделял их взгляды, наверное, можно было считать сотнями. Но больше всего было в 1923—1924 гг. тех, кто испытывал чувство тревоги за будущее. Вопросы, которые обсуждали с глазу на глаз, включали беспокойство о том, кто будет лидером партии после Ленина. Каким образом будет разрешена борьба между Л.Д. Троцким и И.В. Сталиным за руководство партией? Как долго будет продолжаться нэп? Эти и многие другие вопросы приводили некоторых большевиков в отчаяние. Были даже и самоубийства. Как писал Виктор Серж, известный журналист: «Исключенные из партии за оппозицию Новой Политике, некоторые молодые люди достали револьверы и повернули их на себя. Зачем жизнь, если партия не разрешает нам служить?»
Самоубийство Е.Б. Бош потрясло большевистскую элиту. Она олицетворяла собой большевистского комиссара эпохи гражданской войны. Она сражалась с белыми и крестьянскими повстанцами и работала в ЧК и в Украинском правительстве. Тогда жизнь имела смысл, но годы нэпа не принесли ничего, кроме разочарования. Партия потеряла перспективу и направление. Партийных функционеров засосала трясина теневых сделок и финансовые махинации. Коррупция разъедала партию изнутри. Вот как другой старый чекист объяснял Виктору Сержу свое отчаяние: «Цифры по безработице, тарифы оплаты, захват внутреннего рынка частными предпринимателями, которые разворовывают госсобственность, нужда в деревнях и создание деревенской буржуазии, слабость Коминтерна и политика Рапалло; убогость городов и наглость вновь разбогатевших — неужели эти результаты кажутся естественными вам? И неужели мы сделали все то, что мы сделали, чтобы иметь вот это?.. Мы не делали революцию, чтобы получить все это».
Подобные сомнения редко доверялись бумаге и еще реже находили свое отражение в оппозиционных листовках или программах. Но это не делает их менее важной частью истории и политики двадцатых годов. Несколько лет после окончания гражданской войны, когда нэп был в полном разгаре, думающие большевики не могли не задаваться вопросом, удалась или не удалась пролетарская революция в России. Кому стало лучше в результате революции? Было ли это действительно возможно — построить социализм и тем более в одной стране? Эти и многие другие вопросы постоянно обсуждались на кухнях и за чашкой чая среди друзей, среди студентов и профессоров, и конечно среди так называемых красных профессоров, цвета новой коммунистической интеллигенции.
Критические взгляды редко записывались в то время, и не потому, что это было опасно, а потому, что они были настолько распространены, что ни для кого не являлись секретом или откровением. Подобные вопросы были на уме у всех, кто мог мыслить, и именно поэтому находили свое отражение в письмах ЦК. До нас дошли некоторые документы, записи отразившие умонастроения коммунистов тех лет. Дневник И.И. Литвинова, учившегося в привилегированном, абсолютно партийном Институте красной профессуры, хорошо отражает темы разговоров, настроения в партии и взгляды, которые разделяли многие в то время: «Люди, которые поставили себе цель изменить мир и бороться с несправедливостью, должны быть смелыми, бесстрашными и революционными сами в своих мыслях и поступках, какими и были раньше большевики. А сейчас? Что представляет из себя партия сегодня? Это просто отара овец, не смеющих иметь свое мнение и только пытающихся угодить, боясь любого независимого действия».
Литвинов описывал конформизм, чинопочитание, услужливость, карьеризм. Принятые нормы в партии не включали в себя независимое мышление или суждение. Более того, нэп как система порождала поиск комфорта и поиск карьеры. И, тем не менее, писал Литвинов, будущее не предопределено. Мы узнаем из дневника, что бытовало два взгляда на возможный ход развития событий. Или нэповский дух свободы заразит партию и понесет ее вперед, или процесс дегенерации продолжится. Если вторая тенденция возьмет верх, то РКП(б) превратится в касту и ее «оставят все те, кто еще жив и обладает культурой», и только «карьеристы, воры, оппортунисты и консерваторы останутся в ней».
Подобного рода критика в адрес партии была далеко не редкость в двадцатые годы среди большевиков. Это было вполне нормальным и даже типичным выражением своей индивидуальности, столь характерной для русской интеллигенции. Можно даже утверждать, что право на собственное мнение было неотъемлемой чертой интеллигенции. Взгляды Литвинова и других критиков-интеллигентов нельзя назвать антибольшевистскими, потому что эти критики желали партии стать лучше. Критика коррупции и дегенерации партии подразумевала желание улучшить ситуацию, не отрицая партию и ее курс. Однако даже в относительно мягкой атмосфере двадцатых годов немногие осмелились бы записать в своем дневнике откровенно еретические мысли о коммунистической идеологии как таковой. Тем не менее, выпускник Института красной профессуры Литвинов так рассуждал в своем дневнике в 1922 году: «Невозможно отрицать личную инициативу; невозможно превратить весь мир в барак безнаказанно; невозможно защищать идею диктатуры пролетариата, когда все человечество стоит перед разрешением гигантских задач, касающихся всего человечества... Марксизм превращен в религию. Он превратился в камень. Он мумия. И его конец близок».
Ставить под сомнение всю затею большевиков - ГПУ нашло бы такие мысли контрреволюционными. Они подрывали уверенность, что то, что делали большевики, действительно можно было назвать строительством социализма.
Таким образом, к середине двадцатых годов, в период расцвета нэпа, после смерти Ленина - единственного за всю историю неформального лидера партии - Коммунистическая партия переживала процесс фундаментальной смены вех. Далеко идущие последствия этих перемен не сразу стали заметны всем. Компартия состояла из трех различных культурных слоев, каждый из которых имел свою, отличную от других систему ценностей, координат и представлений. Постоянно уменьшавшаяся сердцевина — образованные интеллигенты-революционеры, чье мировоззрение сформировалось до революции; этот слой не воспроизводился в советской России. Стареющая большевистская интеллигенция была расколота на несколько фракций, занятых тем, чем они занимались всю свою жизнь, спором о судьбе революции. Этот слой был сконцентрирован в верхушке госаппарата, что делало их видными и внешне сильными и влиятельными, будто они и были поистине правящим классом. На деле, эта влиятельность была иллюзорна, потому что старые образованные большевики не имели аудитории. Их споры о марксизме были чужды и непонятны всем другим членам партии.
В провинции практически не было интеллигентов-большевиков. Здесь было царство второго слоя партии — слоя большевиков эпохи гражданской войны. Этим людям было абсолютно безразлично, что писал К. Каутский или О. Бауэр. Их не интересовали вопросы теории марксизма. Их привычки были сформированы во время гражданской войны. Они любили и умели отдавать приказы, конфисковывать и расстреливать. Они просто заменили помещиков и купцов и старались вести себя как начальство. Это были новые баре с партбилетом в кармане. Некоторые сумели приспособиться к нэпу, а другие нет. Те, кто приспособились, преуспевали и процветали; те, кто не сумел, оставались озлобленными против партии и нэпа.
Третий слой большевиков состоял из молодых выдвиженцев, вступивших в партию во время нэпа, преимущественно во время Ленинского призыва. Это были счастливчики, перед которыми открылись радужные перспективы карьеры и социального роста. Им партия дала все: карьеру, образование, работу и власть. Это была основа нового правящего класса, вышедшего из масс, но не разделявшего более заботы и тревоги простонародья. Эти люди сознательно отказались от возможности мыслить самостоятельно во имя карьеры. Их так называемое образование состояло из курсов Агитпропа. Их повысили не за их таланты или способности, а за лояльность и послушание. В совпартшколах они прошли обработку, а не получили знания. Это было поколение духовно обобранных людей. Они получили миф вместо истории, примитивные формулировки Агитпропа вместо изучения марксизма, совершенно искаженное и примитивное представление о жизни на капиталистическом Западе и практически никаких действительных гуманитарных знаний.
Это было первое поколение российской элиты, после Петра I, призванное управлять страной, которое было оторвано от западной цивилизации. Этих бедных выдвиженцев научили, как работает мотор и как выколачивать план, но не как принимать решения и думать самостоятельно. Будущее компартии принадлежало этому обкраденному поколению.
Сосуществование в партии столь разных по культуре людей означало то, что интеллигенция была совершенно изолирована и не могла более направлять развитие дискуссии в партии. Те же, кто управляли аппаратом партии, оказались совершенно бесконтрольны. Партийная масса натасканных выдвиженцев проявляла готовность голосовать так, как ей будет указано; в этом же направлении эволюционировали и старые кадры. Руководству партии стало легко и свободно. Вожди могли не беспокоиться о соблюдении партийных правил и уставов. Все выполнят приказ, даже нарушавший партийный устав. История сыграла злую шутку со старыми большевиками-интеллигентами. Всю молодость они мечтали о пролетарской революции и о привнесении марксизма в сознание масс. И вот продукт их творчества, выпускники совпартшкол, сделали старых большевиков обреченными на вымирание или истребление.