По страницам старых журналов

 

«Судьбы скрещенья...»

 

© Юрий Архипов

 

Окончание. Начало см. в № 1

 

На достигнутой вершине Владимир Набоков удержался еще в следующем своем романе «Дар», а затем миновал «фокус» своей Феноменальной изобразительности, стал сбиваться на повторы найденного допускать, говоря по-шахматному, вяловатые вымучивания технических позиций. Следует отметить, что это и любимая книга самого автора, в которую он вложил много души и памяти. И, конечно, он дал герою не только свою гувернантку и свои карманные шахматы, но значительно больше - и свое каникулярное лето в любимом поместье под Лугой («быстрое дачное лето, состоящее в общем из трех запахов: сирень, сенокос, сухие листья» - волшебство, а не проза1), и лилово-сизый, пасмурный Петербург, и гимназических товарищей с прочерками их дальнейших шершавых судеб, и само Тенишевское училище, учась в котором. Набоков в отличие от своего героя, не только не чурался подвижных игр, но и был лихим «кипером», то бишь вратарем в футбольной команде.

Ценность романа Набокова не в портретном сходстве и даже не в жизнеподобии тонко переданных подробностей - подробностей, впрочем, прелестных, роману необходимых, как воздух, но не в них суть. А суть здесь в постижении внутренней, скрытой тайны творчества, во всяком случае в приближении, в прикосновении к ней. Тайна творчества - постоянная тема Набокова, этого гения литературной саморефлексии. В романе «Дар» писатель, как никто другой до него в мировой литературе, сумел изнутри осветить таинственный процесс зарождения поэтического в душе человека. В «Защите Лужина» он с убедительной наглядностью вскрывает зарождение творчества в иной, игровой сфере.

Как приобщавший маленького Лужина к тайнам шахмат старик, разбирая с ним партию, «будто вскрывал механизм дорогого инструмента», так и сам автор в предисловии к роману рассыпал немало указаний на особенности и черты примененного им повествовательного метода. Но применил он эту чреватую нескромностью бухгалтерию весьма сдержанно и отметил далеко не все. Стоит, например, обратить внимание на то, как обстоятельно, во всеохватности мотивировок описано нзчало: душа Лужина, изгоя в классе и в лишь внешне вполне благополучной семье, психологически вполне готова к любому бегству, «эскейпу»; бегство физическое в начале романа - лишь прообраз бегства последующего, жизненного, бегства по тропинкам судьбы. Но она, эта слепая детская лужинская душа, еще не нашла свою оболочку. еще не знает пути к ней, тычется наугад, ведомая автором, как в детской игре с подсказками типа «холодно», «тепло», «еще теплее». Удалые дворовые игры с мячом? Холодно, глядя на упоенных ими товарищей, нахохлившийся Лужин страдает. Утехи отрочества - «веселая математика», фокусы, складные картинки? Тепло, к ним есть пусть быстро гаснущий, но интерес. Прельстительный Шерлок, «придавший логике прелесть грезы»? Теплее. Головоломки? Еще теплее.

И наконец, - о чудо! - «особый, деревянно-рассыпчатый звук» извлекаемых для игры шахмат. Горячо!

Далее следует череда нарастающих приобщений к шахматам, проходящая через обязательные стадии «пушка - тура - ладья». Пароксизм проснувшейся страсти приводит неокрепший организм к вспышке болезни - с навязчивым хороводом приобщителей в болезненном бреду. Приобщителей разных уровней - от тех, чьи случайные партии «полны Зевков и бесплодных раздумий», до тех. кто познал сокровенное в деревянных фигурках - «огонь, хватку, счастье». Бессознательная, с детства владевшая героем любовь к тайным симметриям в мире предметов наконец-то вырвалась на простор в мир беспредметных усилий ума и страсти, в мир эфемерного, призрачного искусства.

Часто приходится слышать, что Набоков писал чуть ли не пародию на шахматистов, что таких, полудебильного вида, гроссмейстеров не бывает. Что ж, это суждения людей, не поднявшихся в своем постижении искусства выше третьего разряда. Набоков создал не фотографический портрет, а образ. Когда такой писатель, как Набоков, то есть писатель гоголевской, склонной к гротеску традиции, строит образ, он щедро пользуется гиперболой - и чтобы усилить впечатление от образа, и чтобы как можно шире раскрыть веер его символических смыслов. В данном случае Лужин - это ведь образ, среди прочего, и некого губительного несоответствия, философский - но и столь жизненный! - образ разлада сути и ее проявлений, мощной творческой потенции и неуклюже-никчемной оболочки, внутренней силы и внешней беспомощности. Образ, если угодно, трагического противоречия между формой и содержанием. И разве не сталкиваемся мы с такими несоответствиями на каждом шагу? Причем, даже когда имеем дело с представителями «вербального», то бишь словесного творчества, когда, например, с грустным недоумением глядим на телевизионный экран и внимаем нечленораздельной речи любимых писателей, оказавшихся при блеске софитов в чужой тарелке? И по этому поводу одарил нас волшебно точной формулой Лушкин: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон... и меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он...».

Лужин - еще один непутевый персонаж в длинной галерее лишних людей русской литературы. И то, что он представляет шахматы, это, по Набокову, «сложное, восхитительное и никчемное искусство», бросает на его фигуру, может быть, особенный, щемящий свет. Ведь шахматы, как писал Набоков в предисловии к сборнику своих задач, «по сравнению с рядом более популярных человеческих стремлений», есть занятие ничем утилитарно не оправданное. Оно, как всякое искусство, бесполезно. Но - «божественно бесполезно»! Правда, в наше время такие прекраснодумные заявления и лозунги остаются лишь на штандартах любительства. Но как хотелось бы, чтобы и шахматная элита в своих борениях с утилитарными соблазнами не утрачивала искру этой «божественной бесполезности»!

«Защита Лужина» - это роман о борьбе в мире добра и зла, «световых и пасмурных сил», как сказано в одном из шахматных сонетов Набокова. О чередующихся вплетениях в людскую судьбу то белых, то черных фигур: то светлая невеста то чернявенький бес Валентинов... Набоков показывает себя в этом романе великим мастером светотени. Его нередко упрекали в холодности. Не надо, думается, путать холодность и искусность. Да, роман построен или «сделан» с ослепительной, завораживающей искусностью; чего стоит одно только бесконечно разнообразное варьирование черно-белой гаммы, почти неузнаваемым намеком заданное в самом начале промельком «белоногой» бабы, бегущей по «черной» грязи. Но разве не сочувствуем, не сопереживаем мы герою? Разве нам не хочется вырваться вместе с ним из мучительного, темного плена бессмысленно жалящей жизни к благодати творчества, света, любви? Но, увы, этот черной вечностью раскинувшийся квадрат двора внизу ждет угодливо, манит неумолимо. Переход от любви к смерти - из света в полумрак - неотвратим. О, этот жуткий, вещным предчувствиям следующий полет из смутно светлеющей клетки окна в бездонный проем черной ночи... Скорбь и печалование большого писателя о человеке бывают сдержанными, но без человеколюбия большой литературы не бывает...

В необъятной зарубежной художественной литературе XX века, так или иначе варьирующей шахматные сюжеты, выделяются, пожалуй, произведения трех авторов.

Мигель де Унамуно (1864-1936) - одна из центральных фигур испанской литературы текущего столетия, ее признанный классик.

Еще в 1912 году Унамуно опубликовал заметку «О шахматах», в которой рассказал об одном диковинном старике, своем партнере по шахматам. Спустя десятилетия он возвращается к образу этого рыцаря «отшельнической страсти», выпуская в 1933 году одну из известнейших своих новелл. Это новелла о человеке, который с головой ушел в шахматы, вложил в них всю свою душу, сросся с ними. Который играет, - замечательный образ! - «как деревья покрываются листвой».

В его всепоглощающей страсти есть некое величие, но есть и болезненьссть - ведь деревянные фигуры представляются ему более одушевленными, чем люди, которые их передвигают, и «она» - совсем как у Леонова - для него только деревянная королева. Шахматы для дона Сандальо - это бегство от человеческой глупости в мир чистой мысли, это романтическое бегство за синей птицей шахматных алгоритмов в фантастический, вымышленный мир самодовлеющих, отрешенных истин. Недаром у него прозвище Квадратный Круг, ведь поиски квадратуры круга - одна из излюбленных веком интеллектуальных химер (вспомним хотя бы Брехта). Однако своей грустной повествовательной интонацией Унамуно подводит нас к мысли о том, что в этой одержимости есть и своя неизбывная горечь. Ведь шахматы, как их исповедует дон Сандальо, это бегство от жизни. Печально, когда живые людские связи утрачивают свою ценность, уступая место отвлеченным функциям, - хотя бы и функциям игры. Грустно, когда друзей и любимых из нашей жизни постепенно вытесняют партнеры по игре. Когда шахматный партнер для нас, все равно что Пятница для Робинзона, - единственное спасение от одиночества.

Хотелось бы обратить внимание на очевидную неслучайность в этой новелле мотива зеркал, в туманном безмолвии которых расплывается «стайка человеческих теней». Этот мотив, кстати, звучит и в такой шахматной симфонии, как роман Набокова, и в такой шахматной сонате, как рассказ Леонова. Он - стержневой, опорный в знаменитой «Алисе в Зазеркалье» Кэррола, одном из шедевров художественного шахматоведения прошлого века. Да и та глава в «Дон Кихоте», откуда мы не удержались привести хрестоматийное уподобление шахмат жизни, называется, между прочим, «О необычайном приключении доблестного Дон Кихота с отважным Рыцарем Зеркал».

Есть давняя и загадочная связь этих мотивов - шахмат и зеркал. Какое-то указание на их тайную близость к латерна магике, «волшебному фонарю», играющему символическими отблесками действительности. Как в знаменитом шахматном аппарате Кемпелена, где в системе зеркал прятался живой человек, где в хитроумном лабиринте холодных и гладких поверхностей билось живое человеческое сердце…

…В романе Набокова «Пнин» есть колоритная сцена игры в шахматы на палубе трансатлантического парохода, плывущего из Европы в Америку. Играют русский эмигрант с немцем. На ломаном немецком русский говорит по ходу игры партнеру: «Если вы так, то я так - и ваша лошадь летит». Немец в полном недоумении - в наборе немецких поименований шахматных фигур нет лошади, и кроме того, лошадь не из тех животных, которые способны летать.

Эта бытовая сценка типична для 30-х годов, когда пассажирское сообщение между континентами совершалось по воде. Поездка длилась долго, и шахматы были среди самых излюбленных средств скоротать время. Случалось, что среди пассажиров оказывались профессиональные игроки (например, во время поездок на знаменитые нью-йоркские турниры или на шахматную олимпиаду в Буэнос-Айрес в 1939 г.), и тогда палуба превращалась в арену шахматных битв на самом высоком уровне. Так что Стефан Цвейг очень умело вписывает необычный, почти фантастический сюжет своей «Шахматной новеллы» в привычные, примелькавшиеся декорации. Стефан Цвейг (1881-1942) - писатель у нас очень популярный, может быть, даже куда более популярный, чем у себя на родине, в Австрии. Так что вряд ли есть нужда представлять автора «Марии Стюарт» и «Нетерпения сердца». «Магеллана» и «Звездных часов человечества». Не раз печаталась у нас и «Шахматная новелла». Она была найдена в рукописях писателя, покончившего с собой в антифашистской эмиграции в далекой Бразилии, и впервые увидела свет в 1943 году. С тех пор она совершила триумфальное шествие по всему миру.

Как и для дона Сандальо, шахматы для героя новеллы Цвейга становятся спасением от одиночества. Но сни не уводят его от жизни, а возвращают к ней, потому что сохраняют его разум от разрушения. Но они же ведут к раздвоению, расщеплению его личности. Помноженная на годы необходимость играть за двоих, сражаться с самим собой угнетающе действует на психику. В решающей схватке с чемпионом мира психологический срыв героя подводит. Шахматы могут дать интеллектуальное убежище гонимому человеку, но полностью, до конца защитить человека от чудовищной машины подавления личности, разработанной фашизмом, хрупкие фигуры не в состоянии.

Любопытно, что, «собирая» образ шахматиста, ведущие прозаики века от Набокова до Стефана Цвейга упорно склоняются к типу односторонне развитых личностей. как бы опровергая гетевское высказывание о том, что «шахматы - это пробный камень ума». Ведь и Унамуно о своем герое говорит, что тот человек «не умный». Видимо, писателей каким-то образом привлекала загадка сугубо шахматного ума, не всегда - даже при очень сильном развитии - свидетельствующего об уме общем, об интеллекте. В этом смысле упомянутые произведения оказались как бы пророческими, обращенными не столько к своей, сколько к нашей современности. Ведь они возникали в то время, когда в шахматах творили выдающиеся и высокоинтеллектуальные личности - от Ласкера и Алехина до Эйве и Ботвинника. А вот уже позже в шахматных ристалищах нередко стали побеждать флибустьеры боксерского типа. И людей односторонне развитых, сосредоточенных только на шахматах, благодаря растущей профессионализации игры становится все больше. Вот почему такое отрадное впечатление производит склонность к интеллектуальному многоборью, проявляемая Гарри Каспаровым, - есть художественные пророчества, которые надо опровергать!