Охта-Центр. Том 1. Наше антиобщественное мнение
Российское чиновничество по мемуарам Ф.Ф.Вигеля
Глава II. Особенности описания чиновничества как социальной группы в мемуарах Ф.Ф.Вигеля
Интересным мемуаристом первой половины ХIХ в., своей тематикой отличающимся от предыдущих, был чиновник и литератор Ф. Ф. Вигель (1786—1856). Принадлежал он к обрусевшему шведскому роду. Его служебная карьера не была блестящей. Он служил в Коллегии иностранных дел — в Московском архиве коллегии в числе других «архивных юношей». Служил в Министерстве внутренних дел, служил в провинции, наконец, был директором департамента духовных дел иностранных исповеданий. Неуживчивый, самолюбивый, озлобленный неудачами на служебном поприще, Вигель, кроме служебных дел, интересовался литературой. Член литературного общества «Арзамас», автор целого ряда памфлетов, доносов, Вигель исчез бы бесследно из памяти потомства, если бы не оставил записок. Широкий круг наблюдений, создавшийся в результате разнообразных знакомств, частых переездов, притом наблюдений, окрашенных едким остроумием, часто — злобой, отразился в его записках. Беспринципный, тяготевший к аристократии, Вигель пресмыкался перед царской властью и все же не прочь был сказать по адресу Николая I (когда он умер) резкость. Это был не либерализм, а личная ненависть за служебные неудачи и обычная для Вигеля двуличность. При всем при том мемуарист не лишен ни ума, ни таланта. «В «Записках» Вигеля, — писал один современник, — много острого и даже справедливого... Вигель пренаблюдательный ум, только желчный и односторонний». Все это придает остроту его злобным характеристикам, окрашивает их в цвета большой тенденциозности, заставляет относиться к ним с сугубой осторожностью, но сохраняет за ними значительный интерес.
«Записки Вигеля - любопытное и драгоценное приобретение для нашей народной и общежитейской литературы; они писаны умно и местами довольно художественно. Есть живость и увлекательность рассказа», - писал П. А. Вяземский о дневниках известного мемуариста. Современники весьма ценили «Записки», переписывали и распространяли их. Впервые они были опубликованы на страницах проправительственного журнала «Русский вестник» в 1864-65 гг.
Дневники во всей полноте освещают жизнь первой четверти XIX века: перипетии войны и мира, все слухи и сплетни об интригах и войне, немилость и ссылка Сперанского, первые смутные известия о смерти Александра, 14 декабря. В «Записках» представлена обширная портретная галерея русских людей первой половины XIX века в контексте бытовая картина русской жизни того времени.
Часто в своих суждениях Вигель оказывался рупором реакционно - дворянских кругов. Таковы его строки, написанные по поводу ссылки Сперанского: «Как можно было не казнить преступника, государственного изменника, предателя и довольствоваться удалением его из столицы и устранением от дел». Но особенностью всех характеристик Вигеля является окрашенность их сильным личным элементом.
На Сперанского Вигель имел зуб за указ о требовании от чиновников, желающих служебного повышения, диплома об образовании. Вигель не получил систематического образования, и это мешало его карьере. Элемент личной ненависти и беззастенчивой лжи весьма силен в его отзывах об этом выдающемся деятеле.С таким его отношением к Сперанскому интересно сравнить отзыв об И. А. Крылове. Известно, что знаменитый баснописец принадлежал к иному, чем Вигель, лагерю. Крылов начал свою деятельность в сатирической журналистике ХVIII в., которая олицетворяла лучшие чаяния прогрессивных кругов дворянского общества. В своих позднейших баснях Крылов умел обличать преступления чиновников, тупость дворянства. А что увидал в нем Вигель? «Человек этот никогда не знал ни дружбы, ни любви, — пишет он о Крылове. — Никогда не вспоминал он о прошедшем, никогда не радовался ни славе нашего оружия, ни успехам просвещения... две трети столетия прошел он один сквозь несколько поколений, одинаково равнодушный как к отцветшим, так и зреющим». Острая, резкая характеристика в конце превращается прямо в клевету. Стоит сопоставить приведенное место с другим суждением самого же Вигеля, чтобы это стало ясно. В связи с войной 1812 г . и патриотическим подъемом этого времени мемуарист указывает: «Из под пера славного баснописца нашего, Крылова, выходили басни, также к сему предмету (имеется в виду войне с Наполеоном) относящиеся».
Не всегда именно политические позиции того или иного лица определяют отношение к нему Вигеля. Это особенно хорошо видно на примере его отрицательных отзывов о Шишкове и еще более острой оценки известного мракобеса Магницкого: «Как младенцы, которые выходят в свет без рук или без ног, так и он родился совсем без стыда и без совести...».
Но в других случаях Вигель оказывается имеющим верный и трезвый взгляд. Он резок в своих отзывах о Чарторыжском, но прав, когда отмечает польские его устремления. Он верно констатирует значение и роль Александра I и Аракчеева в вопросе о создании военных поселений. Аракчеев был исполнителем, воплотителем мысли; инициатива принадлежала не ему, а царю.
Однако к большим политическим вопросам Вигель обращается редко (война 1812 г ., военные поселения, восстание Семеновского полка, декабристы). О них мемуарист говорит крайне бегло, и для изучения самих событий свидетельства его ничего существенного не прибавляют. Гораздо ценнее «Записки» в других отношениях. Литератор и театрал, Вигель много сообщает о театре, репертуаре, актерах и в Петербурге, и в Москве, и в провинции. Он рассказывает о литературе, литературных кружках, архитекторах, салонах, дворянском и чиновничьем быте в столице и провинции, интересах и занятиях этого круга. Интересны сведения о писателях и портреты литературных деятелей - Пушкиных - А. С. и В. Л., Вяземского, Чаадаева, Жуковского и др. Материал историко-культурного характера делает «Записки» Вигеля весьма интересным и важным источником. Но очерченные выше особенности автора мемуаров заставляют историка быть особенно внимательным и придирчивым критиком суждений высказываний Вигеля.
По его свидетельству, дворянство «не жаловало» гражданскую службу, «молодые дворяне, как известно, при Екатерине и до нее, вступали единственно в военную службу, более блестящую, веселую и тогда менее трудную, чем гражданская... собственно званием канцелярского гнушались, и оно оставлено было детям священно- и церковнослужителей и разночинцев». Гражданская служба не была престижной. Дворянство «...в силу традиций неохотно шло на гражданскую службу и в особенности избегало должностей, требующих усидчивых канцелярских занятий».
Вигель наблюдал упоминавшееся отношение к подчиненным как к крепостным в бытность в 1820-е годы вице-губернатором Бессарабии: «Писцы и самые секретари употреблялись в домашнюю работу у присутствующих и судей. Нередко можно было видеть логофета или писца, который, положив перо, становится за каретой своего начальника».
В XVIII веке повсеместным явлением в жизни учреждений, особенно губернских и уездных, были наказания приказных. Они карались за опоздания или неявку на службу, нерадение и леность, пьянство, имевшее широкое распространение среди приказных, побеги с места службы и многое другие провинности. Канцелярских служителей держали под арестом на хлебе и воде, сажали в колодки на цепь, били розгами, палками и плетьми, а в крайних случаях сдавали в солдаты.
От подобных наказаний освобождал чин коллежского регистратора, который до 1845 года давал личное дворянство. Поэтому, как писал впоследствии Хавский, получение 14-го класса было для него вдвойне радостным событием: «...нельзя таить и той радости, что меня уже теперь нельзя наказывать по старому порядку палками, взять за волосы и таскать по канцелярии и потчевать пощечинами. Хотя старый обычай и исчезал. Кандалов и стула с цепью не было в заведении Земского суда». О распространенности этого явления свидетельствует тот факт, что Александром I был принят специальный указ «О нечинении в присутственных местах над приказнослужителями бесчиния и жестокости» (1804). Указ как нельзя лучше характеризует обстановку в учреждениях: «По делам правительствующего Сената открылось, что в некоторых губерниях советники губернских правлений наказывают приказных служителей непристойно и бесчинно, как то: сажают под стражу, в тюрьму, содержат в цепях, таскают за волосы, бьют по щекам и в присутствии, наконец, и самых больных понуждают к отправлению должности... чтобы такого бесчиния и жестокости нигде допускаемо не было». Трудно предположить, что давно заведенный порядок, вытекавший из общественного устройства России, можно было искоренить принятием одного указа.
Наказаниям за упущения по службе подвергались и чиновники. При медленном решении дел или несвоевременном представлении ведомостей и отчетов виновным задерживали выплату жалованья или, приставив охрану, их запирали «безвыходно» в учреждении до окончания работ. Из известных фактов использования такого способа повышения работоспособности чиновников последний по времени относится к середине 1860-х годов и связан с деятельностью писателя-сатирика и публициста М.Е. Салтыкова-Щедрина в качестве председателя Пензенской казенной палаты. Однажды, когда возникла необходимость срочно получить отчет из Краснослободского уездного казначейства, он предписал «арестовать» бухгалтера и его помощника и «держать их запертыми в помещении казначейства до тех пор, пока они не изготовят отчета и не доставят его в Пензу». Тем не менее уже в 1-и половине XIX века гражданская служба становится легче: отошли в прошлое суровые наказания канцелярских служителей, сократился рабочий день. По воспоминаниям Г.И. Мешкова, поступившего в 1825 году копиистом в Пензенское губернское правление, чиновники собирались к должности к 9 часам, а выходили в 6, иногда в 7 часов вечера. В среду и субботу, когда не отправляли почту, служащие уходили в час дня. В первой половине XIX века низшие исполнительные места в губернских и столичных учреждениях по-прежнему заполняли дети канцелярских чиновников и служителей, семинаристы, выходцы из других, часто малообеспеченных слоев населения. В условиях жесткой сословной структуры общества крепостной России отличия в сословном и имущественном положении старших и младших чиновников определяли характер их служебных отношений. «...Тогдашние помещики, занимавшие преимущественно на государственной службе высшие должности и привыкшие грубо и дерзко обращаться со своими крепостными крестьянами, точно так же поступали и на службе с лицами им подчиненными...» - писал впоследствии В. И. Глориантов, служивший в 1840-1860-е годы в Нижнем Новгороде. Очевидно, что проявление власти начальника в столь откровенной форме было не повсеместным явлением.
А вот у Вигеля мы находим высказывание о бюрократии: «...Чертоги коллегии наполнились чиновниками. Можно было ужаснуться собравшегося полчища. Прежние барьеры при Александре были сняты, число определяемых без жалованья ничем не было ограничено, выгода влекла к сему роду службы. (...) Исключая дежурства, весь этот народ не знал никакой другой службы; самолюбие у многих ограничивалось желанием схватить даром чина два-три». Бюрократ 1820-х годов, «коль скоро получит место сколь-нибудь видное, думает быть министром. Он делается горд, в обращении холоден и в то же время словоохотлив, но с теми, которые в молчании по целым часам готовы его слушать... Как бы ни мало было занимаемое им место, он заставляет просителей дожидаться в передней, обходится сними свысока и даже берёт взятки, как-будто собирает дань с побежденных».
Как также отмечает Ф. Ф. Вигель, «казалось, все способствовало возвышению в мнении света презираемого дотоле звания канцелярских чиновников, особенно же приличное содержание, которое дано бедным, малочиновным людям и которое давало им средства чисто одеваться и в свободное время дозволительные, не разорительные, не грубые удовольствия». Вот один из анекдотов, содержащихся в «Записках» Ф. Ф. Вигеля, о значении чина. Чин, особенно гвардейский, накладывал на человека немало обязательств. Гвардеец должен был сам заказать и оплатить себе обмундирование, а оно вместе с золотым шитьем и тонким бельем стоило дорого; также обмундирование своего денщика. Он должен был держать коляску и столько лошадей, сколько ему положено по штату: генералы ездили цугом, т.е. шесть лошадей, запряженные в три ряда попарно; полковники и майоры - четвернею, обер-офицеры (младшие офицеры) - парою. В обществе ходил такой анекдот: «Одна московская дама спросила у английского путешественника, какой чин имеет Питт? Тот никак не умел отвечать ей на это. Тогда генеральство ездило цугом, а штаб-офицеры четверней. «Ну, сколько лошадей запрягает он в карету?» - спросила она. «Обыкновенно ездит парой», - отвечал он. «Ну, хороша же великая держава, у которой первый министр только капитан», - заметила она.
К середине XIX века эти пороки поразили все звенья государственного аппарата, стали обычным и повсеместным явлением. Бесконтрольность должностных лиц, низкий нравственный и образовательный уровень, мизерные оклады, бумаготворчество и многоступенчатость в прохождении бумаг - все это благоприятствовало расцвету взяточничества и казнокрадства, определивших собой период правления Николая I. Вигель отмечает, что взяточничество не презиралось. Наоборот, был своеобразный героизм в роскошных праздниках солевозной комиссии и кутежах землемеров во время генерального межевания, «которые, идя в баню, поддавали пару не иначе как шампанским...». Рассказы о выдающихся казнокрадах передавались от одного поколения чиновников к другому и, обрастая вымышленными фактами, становились легендами. На протяжении не одного десятилетия неизменной статьей неправедных доходов чиновников многих губерний служили «соляные операции». Добыча соли всегда была связана с крупным казнокрадством. Например, из Илецкого месторождения (Оренбургская губерния), где вырабатывались сотни тысяч пудов соли и получались сотни тысяч рублей, до середины 1840-х годов в казну поступало не более 180 - 200 рублей, остальная сумма оседала в карманах чиновников, которые наживали там огромные капиталы. Неизменные доходы приносили транспортировка и хранение соли. В данном случае умение заключалось в том, чтобы потопить барку «с солью», предварительно продав эту соль, или воспользоваться затоплением соляных амбаров во время наводнения и «...показать утекшую (для казны) такую соль, которая была продана или в преддверии наводнения или после».
Важными источниками неправедных доходов были приношения откупщиков питейных сборов, заведывание казенными крестьянами, а также всякого рода общественные работы, заготовления и подряды. Не дать запрашиваемую сумму - означало обречь себя на многолетнюю волокиту или проиграть дело, так как решение его полностью зависело от воли чиновника, который мог при желании повернуть все в противоположную сторону. В середине XIX века в центральных учреждениях существовали более «тонкие» способы «проведения дел». В департаменте полиции, по слухам, для получения взяток существовала особая агентура, которая находилась в счетном отделении, «как наименее влияющем на дела и, следовательно, наименее могущем возбудить подозрение». Отношение общества к допускавшим злоупотребления было более чем терпимым: «кто много «получал», тот и высоко почитался, кто получал мало или ничего не получал, кроме жалованья, тот мелко плавал в общественном мнении». Отсутствие надлежащего контроля за деятельностью правительственного аппарата порождало беззаконие и беспримерное взяточничество. Пагубные последствия этих явлений для общества и меры, необходимые к «истреблению лихоимства», неоднократно обсуждались в Сенате и в специально созданных комиссиях. Однако эти пороки бюрократии продолжали существовать и более того - прогрессировать. Злоупотребления вытекали из самой жизни и состояния общества, поэтому их нельзя было ликвидировать росчерком пера или очередным указом. «Правительство искушает честность, оставляя ее в бедности», - писал по этому поводу в 1803 году публицист и директор Царскосельского лицея В. Ф. Малиновский. Почти двадцать лет спустя ту же мысль высказал член Государственного совета адмирал Н. С. Мордвинов: «Доколе правосудие в России не будет достаточно вознаграждаемо удовлетворением всех необходимых нужд исполнителей оного, то правда не воссядет на суде, ибо правду водворить не можно там, где скудость обитает! Она несовместима с нищетой...». В правительственных кругах взятки признавались злом, но при низком жалованьи служащих - злом неизбежным и неискоренимым. Как отмечалось в «Записке» созданного в 1827 году Комитета для соображения законов о лихоимстве, «...близкое к нищете положение большей части посвящающих себя гражданской службе часто самого благорасположенного и лучшей нравственности чиновника невольным образом превращает во врага правительству...».