© Николай Троицкий
Окончание. Начало см. в № 2, № 3, № 4
III. Эпилог
Два года Клеточников жил в готовности к тому, что его в любой момент могут арестовать и казнить, и все-таки был застигнут врасплох. Под впечатлением той полурефлексивной боязни самосуда, в которой он когда-то признавался Михайлову, Клеточников показал на допросе, что служил революционерам за деньги. Когда же он превозмог слабость и обдумал возможные последствия своего показания, его объял ужас: он денно и нощно чувствовал на себе укоризненные взгляды товарищей, проникавшие, как ему казалось, сквозь стены одиночного каземата, в котором его томили до начала судебного разбирательства, и как манны небесной ждал суда, зная, что на суде сможет искупить свое нечаянное отступничество.
Судили Клеточникова на знаменитом «процессе 20-ти». Это был самый представительный из всех народовольческих процессов [29]: судились 11 членов Исполнительного комитета «Народной воли» и 9 агентов комитета. Процесс слушался в особом присутствии сената с 9 до 15 февраля 1882 года при закрытых дверях, в обстановке палаческого беззакония. Председательствовал на суде сенатор П. А. Дейер - «безобразный гном» (по выражению А. Ф. Кони), в тщедушном тельце кото-рого невесть как умещались исполинские ресурсы желчи и ненависти к революционерам, тот самый Дейер, который до «процесса 20-ти» судил Сергея Нечаева, а после «20-ти» - Александра Ульянова. Прокурором был Н. В. Муравьев (будущий министр юстиции), звезда которого только что взошла на процессе по делу о цареубийстве 1 марта 1881 года, где он в качестве обвинителя отправил на виселицу Андрея Желябова, Софью Перовскую [30], Николая Кибальчича. Публику составляли лишь сановные особы (министр внутренних дел Н.П. Игнатьев, министр юстиции Д.Н. Набоков, князь П.П. Демидов Сан-Донато и др.), три-четыре близких родственника подсудимых и редактор «Правительственного вестника».
От гласности, когда-то отличавшей процесс нечаевцев, на «процессе 20-ти» не осталось и следа. Печатать не только отчет о процессе, но и вообще какие-либо сведения о нем, кроме официальной заметки в «Правительственном вестнике», было запрещено.
Клеточников при первой же встрече с товарищами в зале суда признался им в своей слабости. Его успокаивали как могли, но он был безутешен и выглядел таким больным и несчастным, что друзья боялись, доживет ли он до приговора. Однако Николай Васильевич нашел в себе силы постоять за чистоту знамени, которому служил, и загладить свою вину перед товарищами, которая так ранила его совесть. Со скамьи подсудимых перед «вертепом палачей» он обвинял Третье отделение и наследовавший ему Департамент полиции как «отвратительное учреждение, которое развращает общество, заглушает все лучшие стороны человеческой натуры и вызывает к жизни все ее пошлые, темные черты».
- Я, - сказал Николай Васильевич, - решился проникнуть в это отвратительное учреждение, чтобы парализовать его деятельность...
Дейер прервал объяснения Клеточникова и, чтобы сбить его на другой тон, вступил с ним в диалог, привлекший к себе общее внимание:
«Председатель (с иронией): Кому же вы служили? Этому отвратительному учреждению (Набоков в волнении встает)... то есть, по вашим словам, отвратительному, или кому-нибудь другому? - Клеточников: Я служил обществу. - Председатель (с иронией): Какому же такому обществу? Тайному или явному? - Клеточников: Я служил русскому обществу, всей благомыслящей России» [31].
Тогда Дейер сделал заранее отрепетированный выпад, который должен был сразить подсудимого:
- Сколько платили вам революционеры за информацию?
Клеточников твердо ответил: - Нисколько.
Дейер вскипел.
- На дознании вы показали, что брали от революционеров деньги!
Николай Васильевич, не повышая голоса, объяснил:
- На дознании я находился совсем в исключительных условиях, не таких, в каких обыкновенно находятся обвиняемые, хотя бы и в политических преступлениях. Я находился под тяжелым давлением. Я был весь в руках своего начальства, всемогущего, озлобленного за то, что я так жестоко его обманул. В таком положении можно было и не то наговорить. На самом же деле я действовал, глубоко убежденный в том, что все общество, вся благомыслящая Россия будут мне благодарны за то, что я подрывал деятельность Третьего отделения.
«Клеточников ведет себя прекрасно, решительно и достойно, - писал А. Д. Михайлов друзьям на волю в дни суда. - Он говорил спокойно, хотя председатель палачей набрасывался на него зверем. Выставленные им мотивы истинны и честны».
Приговор суда, объявленный около полуночи 15 февраля 1882 года, был свиреп: 10 человек - к смертной казни, 7 к вечной и 3 к двадцатилетней каторге. Дейер, стараясь читать «с выражением», перечислял имена смертников: Александр Михайлов, Николай Колодкевич, Николай Суханов, Николай Клеточников, Михаил Фроленко, Григорий Исаев, Иван Емельянов, Макар Тетёрка, Татьяна Лебедева, Анна Якимова. Осужденные на смерть встретили приговор с достоинством. Михайлов еще накануне писал родным: «Прекрасна смерть в сражении!» Себя он никогда не жалел, но болела душа за товарищей. Тотчас после оглашения приговора он написал друзьям, оставшимся на воле, последнее письмо. В нем были и эти строки:
«Горюю о Клеточникове, которому сулят смерть. Я с ним крепко-крепко поцеловался, сказал ему, что умрем друзьями, как жили».
После суда всех приговоренных к смерти заключили в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Никто из них не просил о помиловании. Но за жизнь этих десяти человек вступилась мировая общественность. Заграничная пресса печатала о героях «процесса 20-ти» сочувственные статьи, вроде той, с которой выступила итальянская газета «Secolo»: «Побежденные сегодня, они станут победителями завтра, потому что борются с мужеством, героизмом и верой, как люди, обрекшие себя на смерть для торжества великого идеала» [32]. Патриарх европейской литературы Виктор Гюго обратился к правительствам и народам с памятным «Призывом», который был опубликован в газетах Европы и распространялся в списках на французском и русском языках по России. «Цивилизация должна вмешаться! - требовал Гюго. - Сейчас перед нами беспредельная тьма, среди этого мрака десять человеческих существ, из них две женщины (две женщины!), обреченные на смерть... Пусть русское правительство поостережется... Ему ничего не угрожает со стороны какой-либо политической силы. Но оно должно опасаться первого встречного, каждого прохожего, любого голоса, требующего милосердия!» Роптало на жестокость приговора и русское общество. «Что о приговоренных? - беспокоился в письме к родным от 4 марта 1882 года Лев Толстой. - Не выходят у меня из головы и сердца. И мучает, и негодованье поднимается, самое мучительное чувство».
Царь вынужден был уступить: 17 марта он помиловал девять из десяти смертников вечной каторгой, только Николай Суханов (как офицер, изменивший присяге) был расстрелян.
Итак, Николай Клеточников и восемь его товарищей вместо смертной казни через повешение получили право, как тогда говорили, на смертную казнь через пожизненное одиночное заключение. 26 марта 1882 года их перевели из Трубецкого бастиона в еще более зловещий склеп - Алексеевский равелин Петропавловской крепости - и там замуровали навечно. Все в равелине было рассчитано на медленное умерщвление заключенных. В камерах царили теснота, полумрак и сырость. Забеленные окна без форточек не пропускали ни света, ни воздуха. Пол скользил под ногами от плесени, с подоконников стекала вода, по стенам ползали громадные (с мизинец) мокрицы. Пища была однообразной и голодной (хлеб с червями и даже сороконожками, пустой кипяток вместо чая на завтрак и ужин, тот же кипяток с капустными листками вместо щей на обед; гречневая, а по воскресеньям пшенная, причем всегда остывшая, размазня, которая называлась кашей и к которой полагалось в обычные дни пол чайной ложки животного, а в среду и пятницу - растительного масла). К тому же узникам не разрешали никаких прогулок; лишь на пятый или шестой месяц заключения, когда все они заболели цингой, их в первый раз вывели на тюремный двор, где с четверть часа они смогли, наконец, подышать, свежим воздухом.
В таких условиях Клеточников, который еще на суде был, по словам очевидца, «в последнем градусе чахотки», почти при смерти, каким-то чудом прожил больше года, хотя именно его - первого контрразведчика русской революции - тюремщики мучили со злобным пристрастием. «Не успел он переступить порог тюрьмы, - рассказывал М. Н. Тригони, - как смотритель объявил ему: «Ну, а с тебя взыскания будут строгие». Николай Васильевич крепился, но силы его таяли с каждым днем. Цинга губила и других узников. Все они исхудали так, что ребра показались наружу, зато ноги распухали, как бревна, гнили десны, вываливались зубы. Тогда Клеточников решил пожертвовать собой, чтобы ценой своей жизни добиться облегчения режима для товарищей. «Мы отговаривали его, - вспоминал Н. А. Морозов, - но он остался тверд». 3 июля 1883 года Николай Васильевич начал голодовку. Смотритель равелина, скандально знаменитый в истории царской тюрьмы Матвей Соколов («Ирод»), этот, по выражению В. Н. Фигнер, «неусыпный цербер, подобный трехголовому псу у ворот Тартара», сначала только посмеивался над ним, потом стал угрожать, а на седьмой день голодовки явился к нему в камеру с двумя жандармами и силою накормил Клеточникова теми же «щами» и той же «кашей», которые были давно противопоказаны организму больного. После этого Клеточников не прожил и трех дней. Он умер 13 июля 1883 года в страшных муках от воспаления кишечного тракта.
И все-таки он достиг своей цели! На другой день после его смерти в равелин прибыл высокопоставленный ревизор, товарищ министра внутренних дел генерал П. В. Оржевский, который рассудил, что при существующем режиме все узники равелина перемрут слишком быстро, и счел желательным облегчить условия заключения.
«Все же надо было, - иронизировал по этому поводу один из узников, П. С. Поливанов, - соблюсти хотя бы тень внешнего приличия и некоторую постепенность в препровождении нас из земной юдоли туда, где нет ни плача, ни воздыхания». Со следующего же дня после визита Оржевского узники стали получать более доброкачественную пищу и необходимые лекарства, им дозволили ежедневные прогулки. Правда, иным из них уже ничто не могло помочь, болезнь была так запущена, что они погибали один за другим. 18 марта 1884 года умер Александр Дмитриевич Михайлов. Но заключенные, которых цинга поразила в меньшей степени, смогли восстановить свои силы и дожить до того дня - 2 августа 1884 года, - когда Алексеевский равелин как политическая тюрьма был закрыт и всех его узников начали переводить в Шлиссельбургскую крепость. Из числа узников Шлиссельбурга тоже выжили единицы, но они все-таки выжили, а между тем не будь мученической жертвы Николая Клеточникова и Михаил Фроленко, и Николай Морозов, и Михаил Попов, перенесшие все ужасы 20-летнего заточения в Шлиссельбургской крепости и в конце концов освобожденные революцией 1905 года, погибли бы вслед за Клеточниковым еще до Шлиссельбурга в Алексеевском равелине. Вот почему мы можем сказать, что подвиг Николая Клеточникова, начавшийся в тот день, когда он проник в святая святых царского сыска, после чего целых два года служил революционному подполью щитом и громоотводом, был, в сущности, подвигом самопожертвования, и завершился он не в день ареста Клеточникова, 28 января 1881 года, а 13 июля 1883 года, в день его смерти.
29. Всего с 1879 по 1890 год царизм провел больше 80 судебных процессов по делам о «Народной воле».
30. Вот поистине мефистофельская гримаса истории: Н. В. Муравьев был другом детства Софьи Перовской.
31. «Процесс 20-ти народовольцев в 1882 г.». Ростов на Дону, 1906, стр. 63.
32. См. об этом: «Общее дело», 1882, № 48, стр. 2 - 3.
