«Контрольный листок»: образование, культура, общество

Присуждение докторской степени, что почти всегда было формальной, но очень дорогой и ритуальной церемонией, символизировало прием новоиспеченного доктора в круг преподавателей. И тем не менее во многих университетах наличие докторской степени не было не только единственным, но и самым важным условием назначения. Сказанное особенно справедливо в отношении преподавателей факультета искусств. Большинство из них были, как правило, лиценциатами или магистрами, которые, обучая на этом факультете, одновременно учились на каком-нибудь высшем, чаще всего - теологическом. Немало преподавателей без докторской степени было и на других факультетах.

В Испании, например, для преподавательской работы в университете необходимой являлась как минимум степень бакалавра. Хотя большинство учебных заведений требовало от недавно назначенных преподавателей получения степени лиценциата или доктора за период от шести месяцев до года. В южных Нидерландах в университетах могли преподавать только лиценциаты. В Лёвене за период с 1501 по 1797 г. на факультеты медицины, права и теологии были приняты 339 профессоров, но только 104 (30,7%) из них имели до своего назначения докторскую степень. 103 преподавателя (30,4%) получили ее после назначения, прежде всего, когда перед ними открывалась возможность занять место в collegium strictum факультета. Однако 132 профессора (39,9%) так никогда и не озаботились получением докторской степени. Не сделал этого шага и 21 из 59 профессоров французского права, назначенных в южных университетах Франции между 1679 и 1793 гг. С другой стороны, на факультете права Ингольштадта 77 из 87 профессоров были doctores, в Кельне (1460-1559) среди профессоров права доктора составляли 83%, а на факультете права Тюбингена, начиная с 1601 г., наличие этой степени являлось необходимым условием получения ordinarius (для extraordinarh было достаточно лиценциатства).

В целом можно утверждать, что существовали три системы назначения: во-первых, комитет факультета, который оценивал качества кандидата и принимал окончательное решение. Во-вторых, вопрос назначения решался не факультетом, а всеми членами университета. И, наконец, в-третьих, решение принималось на уровне местной (региональной) власти или на уровне правительства. Эти три пути назначения - факультетом, университетом и властями - иногда встречаются в смешанных формах: в Оксфорде, например, шесть королевских профессоров назначались короной; несколько - избирались на больших университетских собраниях (в решении вопроса о занятии места на кафедре теологии леди Маргарет участвовали все, получившие степень по теологии в университете; профессора поэзии избирали те магистры искусств, чьи имена были занесены в регистрационные книги колледжей). Большинство же профессоров избирались небольшими советами, в состав которых, как правило, входили главы некоторых колледжей, а также некоторые общественные должностные лица. Обучение в колледже велось силами исследователей, избиравшихся руководством или путем кооптации.

Во Франции право назначения почти всегда принадлежало факультетскому совету. Согласно требованиям уставов открывшаяся вакансия должна была быть объявлена, а претенденты, называвшиеся concours, подвергнуты ряду строгих испытаний. Факультетский совет, после обсуждения качеств испытуемых, принимал решение большинством голосов. Что же касается испытаний, то, например, кандидаты на занятие должности профессора права в Тулузе в 1741 г. должны были прочитать 12 praelectiones по разным аспектам канонического и гражданского права и провести две открытые дискуссии по тем же проблемам, продолжительностью 8 ч каждая.

Стоит отметить, что в начале XVII в. на смену процедуре конкурсов постепенно приходит другая, связанная с подбором кандидата. Совет предлагал вероятного кандидата короне и получал для него письменный патент. Иногда король, кроме того, назначал профессоров непосредственно (в середине XVII в. так и произошло с двумя парижскими профессорами права). Правда, на других факультетах во Франции эта традиция не прижилась, а выдвижение кандидата обычно происходило только в момент введения профессорской должности.

Претендентов на получение кафедры на престижных факультетах обычно было немало. Как правило, - 5 или 6, иногда и больше. Так, занять кафедру медицины Пьера Дортомена в Монпедье стремились 12 человек. Здесь следует сказать, что конкурсы никогда не проводились на тех факультетах, где назначения делались на короткий срок. Сказанное особенно справедливо в отношении факультетов медицины Парижа и Анже, где профессора работали всего 1-2 года. В таких университетах их назначал совет факультета.

Тем не менее, в некоторых случаях назначения (частично или полностью) проходили помимо совета факультета. Так, профессора французского права (введенного на всех французских факультетах права в 1679 г.) назначались непосредственно короной по предложению местных gens du roi; профессоров в Тулузе назначала ассамблея представителей всех факультетов, а парижские профессора теологии избирались не полным советом, а только теологами, работающими в университетских колледжах.

Публичные испытания, известные как oposiciones, устраивались и в испанских университетах, уставы которых обязывали объявлять вакансии и приглашать квалифицированных ученых принять участие в конкурсе. Соискатели обязаны были подготовить комментарии по заранее определенному тексту. Выбирали того, кто признавался самым компетентным. Решение принималось не советом факультета, а всем академическим сообществом, включая и студентов. Участников выборов подстерегало немало ловушек: результаты во многом зависели от позиции студентов. Кроме того, colegios mayores использовали тактику, гарантирующую победу на выборах своим членам. Так, в колледже Санта Крус (Santa Cruz), например, каждый должен был делать ежегодный взнос в 100 реалов... для покупки голосов студентов. Есть свидетельства того, что профессора Саламанки использовали в качестве избирателей «отсутствующих и мертвых», религиозные же ордена к моменту выборов привозили своих коллег из отдаленных монастырей, чтобы они (коллеги) исполнили роль избирателей. Но итог выборов определялся не только голосами. Важную роль играли взятки, коррупция, насилие, террор. Несмотря на все попытки университетской администрации и Королевского совета прекратить такого рода практику, результаты оказывались скромными. Очевидец хаоса студенческих выборов в Саламанке XVII в. записал: «Здесь нет ни одной пожизненной кафедральной должности, за которой не стоял бы миллион смертных грехов». Коррумпированность выборов подтверждает и такой факт: на факультете права Вальядолида (около 1700 г.) число претендентов на незанятую кафедру редко было меньше, чем тридцать человек. Жалобы на такие исключительно коррумпированные и часто бурные студенческие выборы вынудили Филиппа IV в 1623 г. передать ответственность за подбор университетских преподавателей Королевскому совету, что после 1641 г. становится здесь нормой.

В течение всего начального периода новой истории вмешательство правительства в решение вопросов назначения преподавателей усиливается почти во всех университетах. Но особенно - в недавно созданных, например, в Германской империи. После 1760 г. полномочия, связанные с академическими назначениями, во многих немецких университетах юридически переходят в ведение государства. Территориальные правители постепенно узурпируют древнюю корпоративную университетскую привилегию. Правда, нескольким учебным заведениям и факультетам на столетие удалось ее сохранить. Вообще-то еще до XVIII в. в Германии (так же, как и везде) именно гражданские власти оценивали качество кандидатов, хотя при этом во многих случаях они и обязаны были спрашивать мнение факультетов. В Лёвене, например, профессоров назначал муниципалитет, в Павии - сенат Милана, в Ингольштадте и Тюбингене - герцог, в Гейдельберге -курфюрст, в Сарагосе же в выборах участвовали студенты, преподаватели и город. Сильный контроль над назначениями со стороны города был и в Эдинбурге. В Падуе сенат Венеции (с 1517 г.) формировал специальную группу в составе трех магистратов, чья задача состояла в том, чтобы участвовать в управлении университетом, включая назначение новых преподавателей, принимать решения по принципиальным вопросам, касающимся программ. В Неаполе в это время управление университетом все более становится делом испанского вице-короля. В Оксфорде и Кембридже корона также использует свое влияние при назначении глав колледжей, стремясь гарантировать рассмотрение только приемлемых для нее кандидатов. Кроме того, основывая королевские кафедры, которые обеспечивались, и назначения, которые делались самой короной (как это было, например, в Оксфорде, Кембридже, Париже и Лёвене), гражданские власти усиливали в университетах свои позиции.

Очевидно, что права университета или факультета выдвигать и рекомендовать кандидатов в большинстве случаев игнорировались. Так, в 1799 г. испанский король приказал Consejo de Castilla найти такое решение, при котором профессора в Саламанке назначались бы без всякого вмешательства со стороны университета. Даже рекомендации собственных советников, порой, игнорировались. Например, в 1586 г. герцог Баварии назначил Каспара Хелла на факультет права Университета Ингольштадта, хотя его совет и заявил о том, что этот кандидат, не зная ни Бартоло, ни Бальда, преподавал самые невероятные вещи, не мог произнести без ошибок ни слова, шатался вместе со студентами по кабакам.

С другой стороны, примерами своеволия со стороны властей картина не исчерпывается. В большинстве случаев они все-таки к мнению университета или факультета прислушивались. Не стоит забывать также и о том, что члены совета часто сами были университетскими профессорами или, по крайней мере, учились в университете, а следовательно, хорошо знали подлинное положение дел и могли принять нужные решения.

В континентальных университетах Европы особенно важную роль сыграла именно секуляризация. Если в Англии университетские преподаватели по-прежнему должны были быть священнослужителями, то в Париже медицинский факультет стал секуляризованным уже в 1452 г., а факультеты права и искусств - в XVI в. В 1553 г. папа Юлий II определил, что в Гейдельберге профессором канонического права может быть и мирянин, если других подходящих кандидатур нет. Сама же секуляризация означала, что церковь утратила контроль над университетом вообще и профессурой в частности, следствием чего и стали перемены в социальном и экономическом положении профессоров, теперь уже людей женатых, имевших детей.

Однако тенденция к секуляризации не означала полное отстранение клириков от преподавания. На протяжении XVI, XVII вв. возрастает, например, роль иезуитов, которые, несмотря на значительную им оппозицию многих факультетов и университетов, весьма преуспевали в своей деятельности: занимали важнейшие кафедры философии и теологии во многих католических университетах и даже полностью контролировали факультеты и университеты. Помимо иезуитов, и другие монашеские ордена по-прежнему сохраняли за собой ведущие кафедры в Италии, Испании и Франции. Не следует забывать и о немецких теологических протестантских факультетах, которые играли (особенно в XVI и XVII вв.) весьма важную роль. Многие профессора, например, были здесь и членами консисторий.

В рассматриваемый период в жизни университета все более заметную роль начинают играть и правительства, следствием чего становится утрата преподавателями многих из тех свобод, которыми они обладали в средние века. Былая свобода при решении своих собственных дел уходит в прошлое: специальные комиссии посещают университеты с целью проверки ортодоксальности и усердия профессуры; канцлеры, назначавшиеся короной, осуществляют контроль над академической и религиозной жизнью членов университетского сообщества; перечень предметов, подлежащих изучению, определяет правительство; публикации также должны получать его же одобрение. В результате, постепенно, мало-помалу профессор становится государственным служащим, чьи права на обучение и чьи свободы, гарантии и статус контролируются, регламентируются и гарантируются гражданскими властями.

В некоторых случаях вмешательство властей оказывалось очень заметным. Так, в Университет Вены, ставший во второй половине XVII в. эталонным для университетов католической Германии, монарх пригласил Герарда фон Швитена с целью реформирования медицинского факультета, что должно было обеспечить установление жесткого контроля над ним со стороны правительства и педантичное определение требований, которым должен отвечать учебный процесс (включая и перечень книг, которыми следует пользоваться).

Однако абсолютизировать происходившее не стоит. На деле усиление бюрократического правительственного начала не всегда влекло за собой полную утрату факультетами своей власти, например, при подборе преподавателей. Стремление факультетов сохранить за собой решающую роль при назначении профессоров в значительной степени поддерживалось молчаливым согласием государства. Вместе с тем сама система бюрократического контроля над университетами, например, в Пруссии, на протяжении всего XVIII в. была до удивительного неэффективна. За исключением некоторых случаев надзор над деятельностью университетов или вмешательство в назначения были минимальны. Ошибочным представляется также мнение, что усиление контроля со стороны государства автоматически вело к падению качества университетской подготовки. На практике многие университетские реформаторы и критики XVIII в. подобное вмешательство вовсе не осуждали. Напротив! Нередко только благодаря финансовой поддержке со стороны правительства можно было улучшить экономическое положение профессуры, что и произошло в Упсале в 1620 г., когда крупное пожертвование со стороны короля Швеции Густава II обеспечило условия для возрождения Университета.

Другая особенность рассматриваемого периода связана с конфессиональной принадлежностью преподавателей. Уже с XVI в. власть начинает контролировать религиозные воззрения студентов и преподавателей. Так, в англиканских Оксфорде и Кембридже все члены университета - студенты, исследователи, руководители, тьютеры и профессора - должны были подписывать акт, признающий главенство английского короля над церковью, а также 39 статей, установленных англиканской церковью. С XVII в. для католиков, а с 1662 г. и нонконформистов возможность членства в этих университетах ликвидируется.

Аналогичная ситуация складывается и на континенте. Большинство лютеранских и кальвинистских университетов требуют от преподавателей принесения присяги на лояльность суверену и религии. В свою очередь Совет Трента (1564) сделал professio fidei обязательной для всех членов католических университетов. В Копенгагене с 1604 г. действовал запрет на назначение любого, кто обучался в колледжах иезуитов. Вместе с тем разброс в степени требуемой ортодоксальности оказывается весьма значительным. Так, в первые десятилетия существования Лейде на отнюдь не все его преподаватели демонстрировали одинаковую приверженность реформационному движению. Профессор права Томас Цесис, например, открыто исповедовал католицизм. После того как в 1593 г. он был назначен профессором в католическом университете Вюрцбурга и уехал из Лейдена, университетские кураторы стали более дотошно проверять вероисповедание кандидатов на педагогическую работу. Степень правоверности профессоров была не только решающим фактором при их приеме в университет, но и одной из главных причин увольнения. В истории практически любого университета можно найти примеры, подтверждающие сказанное.

В ходе немецкого просвещения положение дел постепенно начинает меняться, особенно в Галле и Гёттингене. В последнем, одном из ведущих лютеранских университетов XVIII в., Герлах Адольф фон Мюнхгаузен попытался избежать конфронтации между представителями разных протестантских сект: университетским уставом обвинения преподавателей в «еретических» мнениях были запрещены, в чем можно усмотреть зачатки той академической свободы, которая в будущем и принесла Гёттингену популярность.

Реформаторы следили за тем, чтобы при оценке кандидатов на профессорскую должность прежде всего учитывалась их социальная и общая «приемлемость». В средние века такой подход был всеобщим, так что в этом отношении университетские преподаватели не составляли исключения. В те времена рука дочери профессора дорогого стоила. В связи с этим весьма симптоматичной выглядит следующая сцена из зальцмановского «Карла фон Карлсберга»: молодой университетский преподаватель жалуется на то, что кафедра, на которой он старший, остается вакантной, а профессора к нему относятся весьма прохладно. «Можно подумать, замечает коллега, - что ты не знаешь, как получают кафедру в Грюнау... Тут масса хорошеньких профессорских дочек. Женись! Чего тебе это стоит? И твои дела пойдут как по маслу».

И действительно, большинство европейских университетов XVII и XVIII вв. были больны инбридингом. В некоторых из них оформились настоящие академические династии. Так, в Копенгагене семья Бартолинов поставляла в университет на руководящие должности своих сыновей и зятьев; в Гессен потомки теолога Ментцера, профессорствовавшего в Марбурге и Гессене (1596-1624), тоже определяли жизнь университета, который в период с 1650 по 1700 гг. в итоге стал типичным семейным заведением; в Тюбингене в XV-XVI вв. члены семей Буркхардов-Бардили и Гмелинов (XVIII-XIX вв.) чередовались при занятии профессорских и административных университетских должностей; в Женеве семь членов семейства Турретини возглавляли кафедры на протяжении 170 лет; в 1666 г. практически все профессора Базельского университета были связаны друг с другом родственными отношениями; на медицинском факультете Эдинбурга из шести кафедр, освободившихся между 1790 и 1800 гг., пять возглавили сыновья бывших профессоров и т.д. Естественно, семьи ставили свои интересы выше интересов университета, а семейственная наследственность профессуры превратилась в почтенную традицию.

В связи со сказанным не приходится удивляться тому, что Фридрих Вильям I Прусский в начале XVIII в. заявил в адрес кураторов следующее: «В будущем, когда профессорские должности окажутся вакантными, вы должны рекомендовать нам только таких людей, которые уже завоевали популярность и славу в других университетах и которые смогут содействовать процветанию и развитию наших; при этом следует игнорировать вопросы родства, брачных отношений и т.п.». На Парижском факультете права, согласно декларации 1712г., был установлен запрет на прием в качестве профессоров (docteurs- regents и agreges) прямых или двоюродных родственников работающих преподавателей.

Попытки, порой удачные, излечить университет от этой болезни в XVIII в. предпринимались и в Италии, и в Кастилье. В последней Филипп V попытался положить конец непотизму при замещении должностей профессоров университета уже своего собственного, Королевского, совета. Напомним, что в 1641 г. этому Совету было передано от университета право назначения профессоров в связи с тем, что в университете студенческие выборы были страшно коррумпированы. Однако, получив такие права, Совет сам стал злоупотреблять ими. Более того, взаимный интерес укрепил связи Совета с советами Алкалы, Саламанки и Вальядолида. В результате отсутствие связей с работниками колледжа, в придворных кругах или просто с влиятельными людьми означало невозможность стать профессором. Стоит отметить, что практика инбридинга и непотизма не была повсеместной. Некоторые факультеты (подобные Эдинбургскому медицинскому с 1730 по 1780 г.) и университеты (типа Лейдена и Падуи в XVI и XVII вв.), в том числе и «молодые», например, Гёттингена и Галле, эта болезнь почти не затронула.

Вместе с тем инбридинг и кумовство, наряду с нараставшим политическим и религиозным многообразием Европы, вели к свертыванию интернациональной практики, присущей средневековому университету. Правда, и в этом случае абсолютизировать сказанное нельзя. Например, на факультете права Ингольштадта четверть преподавателей (1472- 1625) составляли иностранцы. На таком же факультете в Университете Павии (1499-1699) насчитывалось 39 «иностранцев», 69 преподавателей, родившихся в герцогстве, и 117 - из самой Павии. В XVI в. попытки привлечь иностранную профессуру характерны для многих университетов. Однако правила, отдававшие предпочтение местным гражданам или обязывавшие преподавателей не принимать предложения от других университетов, имели своим следствием сокращение числа преподавателей-иностранцев. Вместе с тем нараставшая конкуренция постепенно, но неумолимо приводила ко все более жестким ограничениям, касающимся назначений на профессорские должности. Например, в 1624 г. указом герцога Альбы, вице-короля Испании, в Неаполе предпочтение на конкурсах, связанных с занятием профессорских должностей, было отдано неаполитанцам. В Падуе, Перуджи и Пизе действовали такие же условия. Даже в Болонье, в университете, который на протяжении долгого времени держал четыре кафедры для иностранных ученых, происходят перемены: с середины XVII в. болонские граждане монополизируют все преподавательские должности. Р 1664 г. папский легат в Болонье объясняет сокращение числа обучающихся, в частности, тем, что университет испытывает недостаток иностранных преподавателей, а профессора-болонцы - некомпетентны.

Нечто похожее происходит и в Пруссии, где профессорам запрещают подавать в отставку по причине более заманчивых предложений, полученных ими из других университетов. Так, чтобы принять предложение Гёттингена (1744 г.), профессор Шмаусс из Галле вынужден был сообщить властям, что приобрел новую квартиру, после чего загрузил фургон домашней утварью и быстро пересек границу. В 1768 г. канцлер Кенигсбергского университета Корфф жаловался: «Местные не выезжают; со стороны не приезжают; так все здесь и остается разболтанным и самодовольным».

Сужение территориальной базы приема с неизбежностью обусловило снижение мобильности профессуры. Проанализировав места, где преподаватели обучались до своего назначения, легко убедиться в том, что (за некоторыми исключениями) в XVII и XVIII вв. они посещали все меньшее число иностранных университетов. Конечно, и здесь были исключения. Некоторые, прежде чем стать профессором, объезжали чуть ли не пол-Европы, учась в разных университетах. Более того, новые университеты, по крайней мере в первые десятилетия после своего основания, зависели от профессуры, прошедшей подготовку именно в иностранных учебных заведениях.

В XVII в. в швейцарских университетах (Базель, Женева, Берн), где профессура была тесно связана с городскими правительствами, преподавателей-иностранцев и даже просто выходцев из других кантонов не было вовсе. Если в XVII в. студент из местных имел в два раза больше шансов получить назначение в университет по сравнению со своими коллегами, то в XVIII в. таких возможностей у него было больше уже в 4 раза. Правда, попытки противодействовать этой тенденции предпринимались. Очевидно, чтобы процветать, университет должен быть привлекательным как минимум для талантливой и известной профессуры. Поэтому молодым университетам (подобным Марбургу) государство стремилось создать соответствующие условия. Например, выплачиваемое в них жалованье было сравнимо с жалованьем в известных и старых учебных заведениях. Такую политику, в частности, проводил Лейден, где при организации университета использовали решения, хорошо знакомые и сейчас: привлекали выдающихся иностранных ученых, предлагая им высокое жалованье и низкую учебную нагрузку. Аналогичные шаги были предприняты и в Гёттингене. Здесь известным иностранным профессорам, в частности, оплачивались расходы, связанные с переездом, создавались условия для проживания. В итоге предложения, исходившие от Гёттингена, оказались почти неотразимыми. Аналогичного рода попытки, направленные на восстановление интернационализма профессуры, были предприняты и в ряде других университетов. В уставах 1558 г. Гейдельберга электор ввел положение, согласно которому при приеме на работу выпускники этого университета не имели приоритета перед другими соискателями: «чтобы избежать разрушения studium или падения его авторитета». Но уже в XVIII в. ситуация здесь изменилась радикально: соискатели должностей выдвигаются из собственных рядов.

Привлечение иностранных и известных профессоров почти всегда оказывалось вопросом денег. Труд иностранной профессуры должен был оплачиваться выше, чем труд остальных, что небольшие университеты не могли себе позволить: у них и так бывали серьезные трудности с выплатой даже небольшого жалованья своим собственным профессорам. Но недостаток денег - не единственная причина того, что университетам было трудно привлечь на работу хороших ученых. В этот период традиционный акцент университетов на преподавании вступает в конфликт с новыми научными идеями, подчеркивающими важность научного исследования и эксперимента. Академии (по типу возникших в Болонье, Флоренции, Неаполе, Парме и многих других городах) ставили исследование и эксперимент выше обучения, поэтому некоторые известные ученые стали предпочитать университетской кафедре, открывавшей мало возможностей для научной работы, место именно здесь.